На столе лежали кошельки, брелоки, футляры для очков, меховые зверюшки, бусы. Их сделали в школьных кружках. Специальная комиссия оценила каждую вещь, и теперь ее может купить любой, кому она понравится. А деньги пойдут в фонд Вьетнама. Надо купить лекарства для детских госпиталей, одежду для ребят и еще велосипеды.
— Понимаете, такие велосипеды, чтобы можно было быстро ехать в любой дождь по лесу или полю.
Ребята, никогда в жизни, не стоявшие за прилавком, были одни в этом самодельном магазинчике. Может, их кто-нибудь и подстраховывал издалека, но они встречали своих покупателей и рассчитывались с ними сами. И каждая покупка превращалась для них в увлекательное действие.
Здесь не имела значения практическая ценность вещи. Во всех этих салфеточках и коробочках слишком видно было ребячье старание и характер. Выбирать приходилось между строгостью пенала и простодушием тряпичного ежа. Мне нравился и пенал, и еж — девочка по моему лицу это понимала и ничуть не спешила. Она охотно делила со мной удовольствие, рассматривая заново знакомые богатства.
Мальчик первым почувствовал, что надо помочь. Он посмотрел на очки в моей руке и деликатно тронул замшевый зеленый футляр, перевитый по краю коричневым шнурком. Конечно, над ним трудилась застенчивая, легко краснеющая мамина любимица и помощница — решила я и сунула в замшу иззябшие на морозе очки.
Несколько лет среди бумаг хранился у меня узкий листок чека, аккуратно выписанного по-немецки. 15 марок — мой крохотный взнос, отметка о вступлении в благородное братство маленьких берлинцев. Зеленый футляр уже поистерся, но еще исправно служит. Когда берешь его, будто касаешься детской руки. Это напоминание: «Ты с нами?»
Я с вами. И с ребятами в синих блузах, певшими в комсомольском клубе под гитару «Левый марш» Буша, а потом наше нежнейшее «Полюшко-поле». И с Верне-ром Энгстом, усталым человеком с внимательными глазами, рассказавшим мне о самой первой своей встрече с русскими. Это было в мае 1945 года, в лесу под Берлином, где голодные мальчишки искали, чего бы поесть. Их окликнул солдат с автоматом на груди и красной звездой на пилотке. Помертвевшие от страха ребята не посмели убежать и покорно пошли следом, нз надеясь больше увидеть свой дом и маму. Солдат привел их к полковой кухне и дал каждому по котелку каши и куску очень вкусного черного хлеба.
Через несколько лет Вернер Энгст стал комсомольцем, а потом руководителем пионерской организации ГДР. Его дети хорошо знают ту семейную историю. И их дети тоже будут знать. Вернер рассказывал мне ее морозной ночью в пионерском лагере, после утомительного дня, переполненного совещаниями и встречами. Он был нездоров, но не согласился отменить встречу с советским корреспондентом. Сказал, что ответить на мои вопросы важно и для него самого.
В Берлине 1969 года ни на минуту не могла я забыть, что был и сорок первый, и сорок третий. Их не вырежешь, как кусок кинопленки из фильма, без них нет всей правды о сегодняшнем.
Своим коллегам из пионерского издания ГДР я рассказала про белорусский маршрут «Москва» — «Берлин». И про немецкого офицера, который в 1943 году ушел к партизанам. Где он теперь? О нем помнят у нас и до сих пор ведут споры: как же на самом деле было подготовлено незаурядное для войны событие — переход на сторону Советской Армии человека, подтвердившего планы сверхсекретной операции «Цитадель»? Подпольщики тогда смертельно рисковали. Но в портфеле, который несли к партизанскому аэродрому, были не просто ценные документы, но спасение стольких жизней. И в конечном счете приближение долгожданной Победы, мира.
Я не знала ничего, кроме имени и фамилии. В редакции покачали головой: маловато. С какого он хотя бы года? Из какого города? Или, может, известно что-то о его гражданской профессии? Нет? Тогда шансов почти нет.
Один из журналистов, Клаус, заметив, наверно, как я сникла, тихо спросил:
— Это так важно для тебя?
— Тот человек говорил с моей мамой незадолго до ее ареста и гибели.
У меня оставалось всего два дня, когда Клаус позвонил с утра в гостиницу и подчеркнуто буднично сказал:
— Записывай. Я диктую адрес. Потом немного взволнованней:
— Почему ты молчишь? Адрес того человека. Он живет в Берлине.
Адрес в одну короткую строчку. Не могу опомниться.
— Как это тебе удалось?
И тут Клаус окончательно не выдерживает роли бесстрастного информатора.
— Это удалось очень многим людям, — произносит он с расстановками и со всей торжественностью, на какую способен. — Мне бы одному — ни за что.