— Лес хорошо знала. Грибы мне показала—поздние, буро-желтые, их все плохими считают. А они вкусные, и в лесу их видимо-невидимо...
— По одежде она была просто серая беженка, ничем не выделялась. Глаза ее грустные запомнила.
Спасибо за каждое слово. За букву «с», за это «веревкой подпоясалась» (а мне представлялось, что она на войне была в моем любимом крепдешиновом платье с крошечной брошью из незабудок).
Эти подробности, знаю, ее не вернут и ничего уже не изменят. Но они заполняют пустоту безвестности более страшной даже, чем смерть.
— Я была, я жила, — доносится до меня. Если бы еще узнать, какой был голос — низкий и грудной, высокий ли и звонкий? Мамину песню я запомнила, а голоса не удержала. Самая хрупкая драгоценность — звук человеческого голоса...
Художники пишут своих матерей, и запечатленная ими жизнь продлевается многократно. Недавно на выставке меня поразил один портрет. С него смотрел взрослый человек, тревожные глаза его были обращены сквозь видимое — к тому, что открывается не каждому. За его плечом постаревшая мать. В чем-то сереньком, незаметная и неотделимая от сына.
Он привык к ее постоянному присутствию и видит не лицо, не руки, не платье, а теплую тень, в которой с детства привык укрываться от невзгод и где ему было всегда так спокойно. Как вдруг молодым летним утром он понял: мать уходит, тень сдвигается, открывая его всем жесточайшим излучениям жизни. Он мужчина, он готов. Но пусть она останется! И мать задержана, остановлена кистью у самого края полотна, и сын глядит с портрета ее молодыми синими очами.
Не в том ли высшее назначение человеческих усилий, чтобы отнимать у тлена самое дорогое — любовь, истину, красоту? Эти победы не так уж многочисленны. Но они поддерживают нашу гордость. И пусть каждый по мере своих сил тоже отвоевывает жизнь у смерти.
Наш поединок длится уже третье десятилетие. Личное сопротивление фашистам. Не принимаем их приговора.
Они убивали, чтобы навсегда исчезли с земли несогласные с ними. Решение всех проблем — уничтожить человека с его идеями, совестью 'и неповторимым голосом. Нет его — значит, с ним покончено навсегда, и дети его, брошенные в мире среди чужих людей, не будут знать, чьи они, станут покорными и пугливыми.
Пробиваемся против течения дней. Они слежались под тяжестью времени – плотность камня, - не хотят отделяться друг от друга. Нам надо знать, чьи мы.
11 февраля 1967 года при свете безостановочного снега за окном сижу в тихом кабинете и разбираю, как чудо, фиолетовые буквы. Чернила совсем не выцвели. Видно, где на перо попал волосок, и где рука, заспешив, сбилась на скоропись. «Асабовы лісток», заполненный маминой рукой. Стандартные пункты: социальное происхождение, партстаж, образование. Она писала себе — для педантичного кадровика — 16 августа 1935 года. Мне в тот день не было и года.
Обыкновенная анкета, а для меня откровение. Мамины родители всю жизнь занимались крестьянским трудом, она стала педагогом, училась в Академии коммунистического воспитания имени Крупской в Москве, готовила диссертацию. Первая запись о рабочем стаже: Глусский райком комсомола, председатель бюро юных пионеров.
Перечитываю несколько раз. Я не знала, что такие бюро были уже в 1924 году, что мама занималась пионерами.
К началу войны у нее был порядочный стаж политической работы — член обкома комсомола и райкома партии, женорг, председатель районного комитета работников просвещения. Жизнь как будто специально готовила ее, испытывала и оттачивала понимание людей. «Неправду не могла терпеть», — да это же смысл и основа всего существа ее! С 24 лет — в партии, с 20 — на комсомольской работе.
И все-таки в 1935 году она была намного моложе вопросов учетного листка. Ее спрашивали об участии в революционном движении до 1917 года. «Подвергалась ли репрессиям за революционную работу до революции?» Она отвечала «нет», «нет», как я теперь, когда надо писать об участии в Великой Отечественной.
Метель, кажется, стихает. Белые хлопья кружат у стекла совсем медленно. Ни голоса, ни стука, в целом свете тишина. Немногословная сотрудница архива вышла, оставив меня наедине с моими размышлениями. Увидеть бы, узнать поточней, кто спас от огня, сберег бесценные документы. Кто собрал их здесь? Почему-то людей, которые служат памяти, бывает не видно. Они делают свое дело тихо, незаметно, так что начинает казаться, будто все происходит без усилий, само собой — воздвигаются памятники, открываются музеи, вспоминаются давно забытые имена. Нет, само собой может только забываться! А помнить — бесконечный труд. Как благодарить за него безымянных стражей памяти нашей? Признательность им — чувство застенчивое, о нем можно лишь прошептать про себя.