—До тюрьмы она, верно, была такой же, как вы. Но я не видела ее до тюрьмы.
Теплая комната с кружевными, сквозящими на солнце занавесками и только что застеленной белоснежной кроватью расплывается, исчезает. Куда поведет нас сейчас эта женщина с тревожными глазами — наш последний проводник?
Может быть, историк, оказавшись на нашем месте, стал бы добиваться веских доказательств, сопоставлять и взвешивать? Мы поверили сразу — лицу, искренности, достоинству. Наверно, так же верили или не верили людям на войне: все проверять было невозможно.
Есть минуты, когда человек человеку предъявляет себя без посредников. Бессильными становятся бумаги, ненужными — расписки и печати. Сам смотри, сам слушай и постигай — перед тобой вся правда, ни спрятаться, ни солгать сейчас невозможно. Каждый жест и оттенок голоса, даже молчание открывают сокровенное. Вот что страшит и мучает душу. Вот чем она горда. Если в такую минуту станешь озираться в поисках свидетелей и судей — значит, правда тебе просто не по силам, незачем и ходить за ней было.
Наверно, если бы не Мартин Григорьевич, муж хозяйки, взявший на себя заботу о нашем самочувствии, еде и сне, мы бы так и простояли втроем целые сутки, торопясь все сказать друг другу. Оказывается, Вера Антоновна искала нас все эти годы. Писала в Минск, а ей снова и снова отвечали, что семья Марины уехала из Белоруссии и след затерялся где-то. Обидно, ведь минский адрес отца не изменился. Но, видно, таков неписаный закон: когда ищешь человека, все обстоятельства и случайности ополчаются против тебя. Словно испытывают: а так ли велико желание найти?
Мы встретились. Со стороны могло показаться, что просто пришли гости, их привечают, устраивают удобней, занимают. Направляемые нашим заботливым хозяином, мы время от времени переходили из комнаты в кухню, потом опять в комнату, что-то делали — кажется, накрывали на стол, потом собирали посуду. Все это без всякого участия чувств, потому что Вера Антоновна с первого слова повела нас осторожно, но неуклонно к тому, за чем мы пришли к ней и что должны наконец узнать.
Ее ровный со скрытым напряжением голос один существует сейчас для меня. Будто сильное течение охватило со всех сторон и, не давая упасть и раньше времени разбиться, приучает к нарастающему ускорению перед невидимым, но уже близким, надвигающимся. Вера Антоновна милосердна, как медсестра, бинтующая раненого, и неумолима, как выполняющий свой долг солдат. Она не спешит, но и не медлит. Достает семейные фотографии, рассказывает о своем сыне:
— На войне я верила, если мой сын счастливый, я выживу.
Незнакомые лица на выцветшей бумаге. Смотрю и не вижу. Но во врачующих интонациях улавливаю: «Еще не сейчас, не замирай. У нас есть время».
Потом без видимой связи с предыдущим, она начинает вспоминать, как уходила 'на лошади от погони с ранеными партизанами в повозке. Ей дали гранату, а она не знала, как с ней обращаться. Когда закричали «бросай!», зажмурилась и швырнула что было сил. Раздался истошный визг: осколки угодили в свинью, оказавшуюся на дороге. Страшное и нелепое рядом. Дальше. Дальше. Напряжение уже не надо скрывать, я расслышала предупреждение: «Теперь скоро, вы готовы?» Невозможно ни на чем задержаться. Она приводит нас - к закопченным стенам подвалов СД, где вершила расправы кровавая служба безопасности гитлеровцев.
Эти стены исцарапаны последними словами уходивших отсюда на смерть: «Выдали провокаторы. Погибаю, но не сдаюсь. Держитесь, товарищи. Долгов. 1941 год».
Она запомнила каждое слово, подписи... Тех стен-давно уже нет, немцы при отступлении взорвали здание, и на его месте теперь широкая площадь.
Что пережила эта женщина, когда ее схватили в доме брата по случайному подозрению, когда гоняли на допросы, она не рассказывает. Только читает нам одну за другой эти эпитафии, торопливые слова прощания — живым от обреченных на безвестную казнь. Она к ней тоже готовилась.
— Гестапо было в старом здании института народного хозяйства. Там, в подвалах, были понаделаны камеры — вот с эту мою кровать. Если один, весь избитый, лежит, то остальным можно только стоять сжавшись.
Улик против нее никаких не было, но улики были необязательны для расправы с человеком. Она быстро потеряла силы — больные почки — и попала в больничную камеру тюрьмы.
До войны Вера Антоновна работала в Центральной сберкассе. У нее хорошая память на лица. Ей было страшно узнавать. В официантке, разносившей по камерам хлеб, — знаменитую физкультурницу, видела ее на довоенных спортивных парадах в Минске. В полицае, который занес кулак над черноволосым мальчуганом в коридоре тюрьмы, она с ужасом признала бывшего соседа по улице Ивана Демьяновича.