Война по-своему перетасовала и высветила людей. Теперь они различались не по возрасту, красоте, талантливости или служебному положению, а по одному-единственному признаку: свой или чужой.
Своих в тюрьме было видно сразу. Им приходилось тяжелей всего.
— Ну так я вам уже скажу, раз вы приехали. А вы терпите. Терпите теперь, потому что много страшного.
После этих слов хочется крепче утвердиться в сегодняшнем, в этом мирном майском дне. Вот мы сидим в маленькой чистой кухне. Руки Веры Антоновны споро крошат лук на деревянной доске. На полу лежит желтый квадрат солнца. Крики детей, гоняющих на велосипедах, громко разносятся в субботнем спокойствии улицы. Только капли из крана — как удары метронома. Все тише, реже. Оборвалось.
Мы пришли.
— В той больничной камере было пять женщин. Нары, соломенные тюфяки. В двери на высоте человеческого роста сделан «волчок» — это чтобы высматривать нас. Надзиратель ходит по коридору тюрьмы и прислушивается, припадает к двери, пошевелиться лишний раз не дает. Раз в день кормежка, на пятерых котелок овса с водой — «плевачка» называлось.
Вера Антоновна самой себе напоминает.
— Когда меня брали на допрос, надо было идти по крутой лестнице. На ней встречались заключенные. Одни шли как на смерть — туда. Других стаскивали волоком — оттуда...
Мои вопросы сами собой останавливаются, смолкают, не успев дойти до губ. Не могу спрашивать. И слушать, как нормально слушают, когда сохраняется хотя бы крохотная спасительная дистанция между словами и их восприятием, уже не получается. Каждое слово мгновенно вспыхивает и сгорает, обращаясь в муку моего собственного существования, — там, где нельзя, невозможно существовать живому^ человеку. Ничего не изменишь, можно только встать рядом, через все эти годы... Как будто маме от этого станет чуть-чуть легче в той тюремной «больнице».
Здесь «лечили» забитых до полусмерти, замученных, чтобы снова бить и мучить.
Болит, болит каждой клеточкой избитое, истерзанное тело. Спине невыносимы касания арестантской рубахи. Спины нет, есть одна день и ночь горящая, пульсирующая болью открытая рана. Коса расплелась и падает на лицо. Не заколоть ее, не дотронуться до затылка, что-то там набухло и тяжело запеклось под волосами. И каждая косточка на руках ноет, перебитая, и почерневшие пальцы помнят смертный трепет разрываемой железом кожи.
А жизнь не хочет уходить. Зеленая ива с подрубленным стволом. На каком берегу, у какой реки склонялась она, чтобы так вспомниться здесь, сейчас, — в слезах от дождя? Еще гонит от корней к вершине слабеющие соки, и ветви гибко отзываются ветру, и трепещут искусно вырезанные листья, а топор уже вошел в грудь по самую рукоять.
Пасть безвестной, кануть в ничто, не оставить ни слова, ни знака. Последнее, самое страшное глумление и месть врага.
Неужели и дети никогда не узнают? И не придут вспомнить, проститься?.. Но куда же им прийти?.. Могилы и той не будет.
— Вы сами выбрали свою судьбу, Малакович, — издевательски сочувственно повторял следователь на допросах. — Ваша жизнь в ваших руках. Назвать несколько фамилий — не такая уж большая цена, чтобы уцелеть. Ведь вы мать, подумайте о детях. Та, что рассказала о вас, поступила благоразумно, ее дети будут ей благодарны...
Он повторял: «Мы с вами образованные люди». Ей надлежало оценить очевидную выгоду — жить, когда другие умрут.
«Ни на суде, ни на войне не следует избегать смерти любыми способами, без разбора». Обращались ли хоть раз в жизни глаза «образованного человека» к этим хрестоматийным строкам? Странная мысль. Сократ — и немецкий следователь в минской тюрьме СД.
Но не идет из ума: «...даже под страхом смерти я никому не могу уступить вопреки справедливости». Уроки античной литературы и истории. Во все времена людей делил на две неравные половины такой, в сущности, простой вопрос: какой ценой может быть оплачена жизнь?
Мама вряд ли вспоминала Сократа. У нее оставалось слишком мало времени, и оно не сомнениям было отдано. Это я теперь, достигнув ее возраста, снова и снова возвращаюсь к первому, самому мучительному с детства вопросу: могла ли она сберечь себя в том огне ради святого для каждой женщины долга — вырастить своих детей?
Но куда бы я ни обращалась с этим — к ее жизни, к другим людям, к природе, к истории, даже к Сократу — ответ неумолим. Можно выжить с разорванными мышцами и отбитыми почками, даже с переломанным позвоночником живут иногда. Но бросить сегодня под ноги врагу все, что сознавал как смысл существования, как свою человеческую гордость, а завтра прийти к детям — с чем?..