В Вере Антоновне прочла правду.
Когда невероятная счастливая случайность помогла молодой женщине бежать из тюрьмы (ее повели с другими узниками разбирать кирпичи в развалинах, и под купленный кем-то охранник был не очень внимателен — троим удалось незаметно затеряться среди руин), она, рискуя собой, принесла последние слова Марины верному человеку — Насте, связной подпольного горкома. По этому следу каратели не пришли за другими жертвами. Цепочка оборвалась лишь в одном месте Провалов за Мариной не было.
Нам надо идти до конца. Еще не кончился послед ний вечер в тюрьме. Последний разговор:
— Я уверена, вы отсюда обязательно выберетесь Вера, и обнимете еще своего сына. Наши подходят...
— Может, и вы дождетесь?
— Нет, — усмехнулась, вместо того чтобы заплакать. — Завтра утром за мной придут. Вот увидите, с розовым листком — так у них здесь заведено, — это конец. — Ив ответ на протестующее движение не по-женски твердо: — Кто видел в лицо своих предателей, в живых не остается.
Как обожгло! До сих пор не остывшие слова: «Кто видел в лицо своих предателей»... Это — для нас. Я вижу не только перепуганную доносчицу, но и ту очную
ставку, где из маминых рук были со знанием дела и беспощадностью выбиты один за другим все отрицания и отводы.
Надо перенести бесконечную и такую короткую ночь, без единого проблеска света.
Закат давно догорел. И в пламени его сгорела вся боль. Ее больше нет в ней. Тело стало неощутимым, невесомым. Она может распрямиться, угадывая легкую послушную силу, и, чуть оттолкнувшись, отделиться от окровавленного тюфяка, пройти сквозь стены камеры, подняться над тюрьмой — все выше, выше. Маленькие черные люди внизу что-то злобно кричат, суетятся, даже подпрыгивают, чтобы дотянуться до нее, схватить. Цепкие пахнущие железом руки поднимаются к ней, растут.
Не достанут! Океан холодного чистого воздуха омывает ее и несет над землей. Как в детстве, когда так легко было перед рассветом взлететь над темной хатой и в светлеющей высоте коснуться первого утреннего облака.
Подняться, куда захочешь. Свободна! Услышать плещущий живой звук — гуси летят. Земля в ранах окопов и развалин погружена еще в стылую тень. А вверху, в предчувствии близкого солнца, идут клином птицы. Значит, есть где-то озера с тихой водой, родники, не замутненные взрывами. Жива жизнь, чьи законы она исполняла, сколько хватило сил. Бросалась на помощь по первому зову, усмиряла боль, исправляла ошибки в тетрадях. Она не изменилась. Ничего у них не вышло. Это выше, выше их мучительства и мести.
Птицы пролетели.
Рассвет все медлит, оттягивая минуту, когда загремит отпираемый замок.
Вера Антоновна, еще не седая, 27-летняя, сидит на нарах у самой двери. Входит конвой, впереди полицай, он помахивает розовой бумажкой.
Встать, не показывая своей слабости, сойти босиком по каменным ступеням вниз и не почувствовать холода остывающей осенней земли. Глоток октябрьского воздуха — как он горек и крепок! Только бы не упасть. Увидеть быстро несущиеся тучи и яркий просвет с высоким белым облаком — совсем летним, прощальным...
Полицай подталкивает к крытой зеленой машине. За открытой дверцей — черный провал. Там хватит места многим. Ларису выводят следом, она озирается непонимающе. У Кати испуганное лицо: «Казнь? Вот сейчас нас расстреляют?» Надо помочь ей хотя бы взглядом. Не расстреляют, Катя. Это душегубка.
Дальше не могу идти.
На нарах у мамы, под тюфяком, остался начатый детский носочек. Молодая санитарка принесла тайком толстые деревянные спицы, чтобы человек учился заново двигать пальцами.
ДЕНЬ, КОТОРОГО НЕ БУДЕТ
Мамин голос окликнул меня: — Ты готова?
Давно, давно готова. Любимое белое платье веселит глаза и ласкается к рукам, как живое. Новая замечательная шляпа примерена и теперь ждет не дождется нашего первого выхода. Мне кажется, что туго переплетенная соломка пахнет солнцем, а накрахмаленный сияющий мак на гибком стебле заранее нетерпеливо подрагивает в ожидании ветра. Или хотя бы маленького, малюсенького ветерка, чтобы можно было открывать и закрывать длинным лепестком черную серединку.
Эту шляпу с маками мама вчера долго выбирала мне в магазине. А потом попросила женщину за прилавком подвинуть ближе зеркало:
— Пусть девочка рассмотрит себя. Первая в жизни шляпа... У меня совсем большая дочь.
По детской привычке ищу ее ладонь, приникаю лицом к тонкому рукаву и вдыхаю знакомый родной запах. Будто сквозь зелень нагретых за день деревьев чуть пробивается дыхание крохотного цветка.