Человек в полувоенном пальто, стоявший в дверях, сказал:
— Пора опечатывать квартиру, гражданка Бурлакова. Извините.
— Пойдем отсюда, — сказал Коля.
Мама посмотрела на него сухими, выплаканными глазами.
— Я боялась, ты меня не найдешь.
… Коля посадил ее в вагон поезда, уходившего с того же перрона, где еще так недавно мама встречала его с гвоздиками.
— Коля, прости, но я не могу вернуться в деревню сейчас. Ты меня понимаешь?
— Да. Не волнуйся, мама, деньги я тебе буду посылать, куда скажешь.
— Я тебе напишу. Я… Бог, наверное, меня наказал.
Коля промолчал. Поезд тронулся. Проводница поднялась в тамбур вагона и заслонила маму.
Беда не ходит в одиночку — не зря в народе говорят.
Едва он сошел с вертолета, как знакомый начальник смены с пятой буровой окликнул его:
— Бурлаков! Здорово!
— Здравствуйте.
— Уладил свои дела?
— Ну. В общем.
— А у вас беда на трассе, знаешь?
— Что? С кем?
— Не знаю, с кем. Трубоукладчик там… в плывун подмерзший провалился.
— А тракторист? Жив?
— Говорят, вчера еще жил.
…Он ворвался в больницу, оттолкнул нянечку. Ему кричали вслед:
— Куда в пальто?! Халат!
У дверей палаты дорогу преградил врач:
— Остынь немного, Бурлаков.
— Скажите — что?
— Плохо. Подожди: жена там у него.
Коля снял полушубок, бросил на подоконник.
— Как же это, а?
— Помяло его всего. Если б он сразу выскочил, а он пытался вытащить трубоукладчик. Закурить есть?
— Нету. Если бы я был здесь… Если бы я был с ним…
— Что теперь говорить. Если бы да кабы. Никто ничего не знает.
Дверь в палату распахнулась от толчка, и в коридор выбежала Маша. Лицо ее было заревано. Врач тотчас же вошел в палату и прикрыл дверь за собой. Маша остановилась, посмотрела на Колю, отрешенно так, словно не узнала. Закрыла руками лицо и пошла по коридору. Коля стоял и смотрел ей вслед. Плечи ее вздрагивали.
Вышел врач и сказал:
— Зайди. Но недолго.
Коля вошел в палату. Две кровати. Одна пуста, на другой в бинтах — Алексей. Но лицо не задето, глаза спокойные. Очень спокойные. Тихо сказал:
— Подойди.
— Здравствуй, Леха.
— Здравствую, как видишь, пока…
— Как же так?
— Вот так. Ты только в голову себе ничего не бери. Мерзлота проклятая. И все.
— Ничего, Леха, выкарабкаешься.
— Хрен по Волге, как говорит мой батя.
— Ну ладно, не дури.
— Послушай, я вот вспомнил того дружка твоего, чокнутого после реанимации. А может, он там видел что, а? Как ты думаешь?
— Кончай.
— Скоро кончу.
Вошли врач и медсестра с лотком. Врач сказал:
— Все. Идите, Бурлаков.
— Иди, Коля, иди, — сказал Алексей. — Машка будет дурить, ты за ней пригляди. Обидел я ее. Зря.
Врач вытолкал из палаты Колю.
Похоронили Алексея над рекой на крутом берегу. Постояли над могилой и разошлись.
Коля с Машей шли рядом. Глаза у Маши были сухие.
— Коля, я уеду завтра, ты меня не ищи, — сказала она.
— Почему?
— Потому. Тебе что он перед смертью сказал?
— Про тебя? Чтобы присмотрел, если будешь дурить.
— Я не буду дурить. Не ищи, пожалуйста. Ради Лешиной памяти не ищи.
Два года после Лешиной смерти Николай Бурлаков проработал на Севере. Две зимы и два лета.
Нитку газопровода привязали к Тюмени осенью, накануне ноябрьских праздников.
На улицах натягивали лозунги, вешали флаги и транспаранты.
Бурлаков пришел в управление при параде, в сером финском костюмчике, с новым орденом на груди и с чемоданом. Его спросили в шутку:
— Что, за отпускными пришел? Мал чемоданчик-то — не уместится за два года.
— Как-нибудь. Крупными купюрами, — отшутился он. — Я б хотел узнать, если можно, где сейчас Январев?
— Далеко. В Салехарде. А зачем тебе?
— Так. Поблагодарить за один подарочек.
— А ты открытку пошли. Не в Салехард же из-за этого лететь.
— Нет. Надо лично. Полечу.
— Что же он такое вам подарил? — спросила женщина-бухгалтер.
— Пустяк, в общем-то… Жизнь, — ответил с улыбкой Коля.
— Ну и шутки у вас.
На промежуточном аэродроме он застрял. Метель. Сидел в диспетчерской избушке вместе с экипажем, коротал время, дремал, сидя у стены на полу, и слушал переговоры по радио о погоде. Ничего хорошего не обещали.