Она воспроизводит структуру начала книги или, как говорит, выстроенные писателем декорации. Я ничего не имею против структурного анализа, но убежден, что только его инструментарий не даст представления ни о содержательности книги, ни о творческой манере писателя. Приведу пример ее структурирования начала книги: квартира Саца ("отмечено, что у Саца в квартире нет сортира"), шутка Саца о Луначарском, поддерживающая "мотив отправления нужды (дерьма и мочи)", появление пьяноватого Твардовского в испачканном мелом ратиновом пальто, который "пьет водку и читает вслух старому Сацу и молодому В. В. повесть А. Рязанского". И дальше: "Вывод В. В.: "…яснее становилось, что произошло событие, которое многими уже предвкушалось: в нашу литературу явился большой, крупный, может быть, даже великий писатель". Особенным образом здесь стоит одно слово. Понятно какое? Даже (курсив Н. Ивановой. — Г. К.). Оно-то и продолжает намеченную интригу, перенося через череду вполне пафосных (и вполне заслуженных Солженицыным) обманных эпитетов (ибо В. В. пафоса, как читатель заметил, не выносит и не выносил никогда) дальнейшему. А дальнейшее, после декораций и в контексте впечатления от повести А. Рязанского, — это Солженицын особой, войновичской, выделки, плод его взгляда и его оценки".[15]
Что ж, последовательность эпизодов пересказана верно. А "вывод В. В." перетолкован как раз вопреки его тексту:
""В пять часов утра, — начал Твардовский негромко, со слабым белорусским акцентом, — как всегда пробило подъ
ем — молотком об рельс штабного барака. Прерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать…"
Таких начал даже в большой русской литературе немного. Их волшебство в самой что ни на есть обыкновенности слов, в простоте, банальности описания, к таким я отношу, например, строки: "В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский немирный аул Макхет". Или (другая поэтика) в чеховской "Скрипке Ротшильда": "Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно". Или вот в «Школе» Аркадия Гайдара (что бы ни говорили теперь, талантливый был писатель): "Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах…"
Такие начала как камертон, дающий сразу верную ноту. Они завораживают читателя, влекут и почти никогда не обманывают.
Твардовский читал, и чем дальше, тем яснее становилось, что произошло событие, которое многими уже предвкушалось: в нашу литературу явился большой, крупный, может быть, даже великий писатель".
Да, Войнович не выносит пафоса. Он и сейчас верен себе. Только что рассказывал о нищем советском быте, о тех, кто к автору относятся с симпатией, к кому он относится с симпатией, об их смешных чертах, об их слабостях ("Для чего?" — настойчиво спрашивает Н. Иванова. Я постараюсь ответить на этот вопрос). И вот — шутки в сторону: речь о зачарованности, которая и есть главный мотив этого эпизода. Войнович честен. Он и не собирается скрывать, какую художественную мощь ощутил, слушая "Ивана Денисовича". Недаром рассказывает, как сразу же "под впечатлением только что услышанного шедевра" выгнал из такси своего случайного попутчика, оказавшегося сталинистом, хотя, как признается, подобные поступки ему не были свойственны.
А теперь отвечу на вопрос, который многажды задает Н. Иванова: а для чего Войновичу все эти приземленные и порой уничижительные подробности в "выстроенных писателем декорациях"? Не для того, чтобы снять пафос или высмеять ситуацию. Как раз нет. Писателю это нужно для того, чтобы воспроизвести жизнь во всем ее многообразии и противоречивости. И тут у него есть великолепные учителя и предшественники.
Иванова настаивает на односторонности дарования Войновича, называя его пересмешником, скоморохом, человеком, который в любой стране, в любое время раздражал бы серьезных проповедников и, возможно, даже был бы сожжен в Средние века. Такое представление о Войновиче мне кажется удивительным. Да, он сам написал о цели, которую преследовал в "Москве 2042": "…для меня важной особенностью этого романа было пересмешничество". Но разве это единственная его вещь? Есть у него повесть "Путем взаимной переписки", в котором нет никакого «скоморошества», а лишь боль, ужас и сострадание. Или "Два товарища", где пересмешничества при всем желании не отыщешь. Или рассказ "Хочу быть честным", написанный в русле прозы "Нового мира" времен Твардовского и сразу принесший Войновичу известность.
Все эти вещи, на мой взгляд, легко вписываются в чеховскую традицию, которая не могла не оставить свои следы и в сатирических или пародийных произведениях Войновича, таких, как «Шапка», «Иванькиада», даже в «Чонкине».
Да, «Чонкин» ближе к Гашеку (а местами к Гоголю), да, «Шапка» или «Иванькиада» ближе к Марку Твену (а к обоим этим произведениям близка проза Сергея Довлатова). Согласен, Войнович обладает и даром пересмешника, то есть пародиста, что блистательно подтвердила недавняя его пародия на советский гимн. Но серьезный читатель и в войновичской сатире различит присущие русской литературе "невидимые миру слезы".
Вот почему я не могу согласиться с Н. Ивановой в том, что описание Саца у Войновича и Солженицына не слишком отличаются друг от друга. Показать приятеля беззубым, шамкающим, но веселым и добрым оригиналом совсем не то же самое, что презрительно назвать человека «мутно-пьяным» или «мутно-угодливым».
Поэтому не могу я согласиться и с теми, кто считает, что этой книгой Войнович нанес Солженицыну оскорбление. По мне, стиль книги "Портрет на фоне мифа" напоминает чеховские письма.
Вот, кстати, очень характерный пример, относящийся к нашей теме, отрывок из письма Чехова актеру А. И. Южину от 23 февраля 1903 года: "По-моему, будет время, когда произведения Горького забудут, но он сам едва ли будет забыт даже через тысячу лет. Так я думаю или так мне кажется, а быть может, я и ошибаюсь".[16]
А ведь именно из-за Горького Чехов сложил с себя звание почетного академика: возмутился травлей коллеги, как публично возмущался Войнович травлей Солженицына до его высылки из страны. И точно так же, как сейчас Солженицын, Горький имел многочисленных поклонников, и тоже нужно было иметь мужество, чтобы отстаивать свое независимое суждение.
Но я сказал о совпадении стиля. Это так и есть. Как и книга Войновича, письма Чехова прямые, откровенные, ироничные. И шутливые. Иногда горько-шутливые. Но никогда никого не унижающие.
Понимаю, что подобное сравнение может показаться некорректным: письма ведь не пишут в расчете на массового читателя. Но я веду речь только о близости манеры, которая дается не просто, даже людям одаренным. Что и показал Александр Исаевич Солженицын, обидевшись на Войновича за пародию, и так представив своего обидчика: