— Вот ты трешься среди нас, а что можешь сказать про меня? — спросил он.
— Что ты в России, может быть, самый главный, — сказал я.
— Это ты говоришь, потому что боишься меня? — спросил Каин.
— Нет, — сказал я. — Я тебя не боюсь.
— Это почему? — спросил Каин.
— А я никого не боюсь, — сказал я. — Потому что это бесполезно — бояться.
Вдали прошел Молчаливый пилот, и Каин долго смотрел ему вслед.
— А он? — кивнул он вслед Молчаливому пилоту.
— И он тоже.
— А Мария?
— Это вы сами разбирайтесь, — сказал я.
— Ты мое прозвище слыхал? — спросил Каин.
— Да, — сказал я. — Каин твое прозвище.
— А что такое Каинов цвет, знаешь?
— Нет, не знаю.
— Говорят, это черное с белым в полоску, — сказал Каин. — Вот как у березы. По-твоему, я в России главный. А кто в мире?
— Я, — сказал я.
— А это почему? — удивился Каин.
— Никто не знает, что будет, а я знаю, что будет, — сказал я.
— А что будет?
— Звезда будет, и в пламени мы все отдохнем.
— Это ты точно знаешь? — спросил Каин с насмешкой.
— Точно, — сказал я.
— А если точно, что ж молчишь?
— Бесполезно, — сказал я. — Бесполезно говорить.
Каин посмотрел на меня презрительно и удивленно и сказал, подумав:
— А ты, парень, может, больше Каин, чем сам Каин, если не врешь. А с виду такой тихий, надо же, как притаился.
10. Тоска зеленая, как глаза
Идет Каин с компанией по широкой улице, это идет вся компания с гиканьем и свистом, с топотом и грохотом, с горем и бедой, сквозь автобусы и трамваи, сметая столбы и прохожих, поднимая пыль до небес, выворачивая дома наизнанку. Словно крыльями, машут они руками, настоящие люди, невыдуманные, тоже герои второй половины двадцатого века.
Нет, не так они идут, а тихо и неприметно, и впереди Каин, и это только заурядному прохожему покажется, что идет он без никого. А сзади наискось, поближе к мостовой, Календра с рыжим приятелем, а за ними — Борька Псевдоним и тоже не один. Ну, какие их ждут дела на фоне подсолнуха с синими листьями? Смех и стыд, грех и стыд.
Идет Каин и думает свою думу, какая кругом одна мразь и падаль и желатин, что трудно двигаться, а ты вот король, и прежде всего — по нутру, ты поняла ведь, Мария? И пальцем не двинет Каин, чтобы выручить дружка, если тот попал в беду, потому что зачем выручать, если мразь и падаль, а кругом желающие поближе к королю.
Вот Календра, в душе прямой и недалекий, вломился в чужое жилье, чтобы взять кое-что без стука, но наделал шума и погорел, так мне-то что? Бери его, начальник, тащи его, начальник, дурака без подсолнуха, кому он нужен.
Странно Борьке, что горят дружки, а Каину хоть бы что. Но и сказать ничего нельзя — все видит зеленый Каинов глаз. Только хмыкнет Каин углом рта, и перемрут у тебя слова в глотке, как рыба на песке.
Ну, какие это дела? Смех и стыд для такого человека, и одним женщинам дано его раскусить, да и то с двух сторон.
А как хочется с гиканьем и свистом, с горем — не бедой, да вот почему-то все не выходит, и ползет где-то неуловимый шепот, что не Каин ли закладывает дружков, не в нем ли причина, что люди вокруг него огнем горят и жизни ломаются, как ничто.
11. Отец Борьки Псевдонима
Отец у Борьки Псевдонима далек от изящной словесности, и не понять ему противоречий этого дела, как это сын его сочиняет стихи, а водится с темными личностями и не боится гулять по ночам в Парке культуры и отдыха, где все может случиться. Особенно удивляется отец, когда приходит Календра, стуча сапогами, и здоровается с отцом и жмет ему руку не рукой, а как будто тисками.
— Нет, вы подумайте, — говорит отец. — Куда идет мир, если красивый молодой человек из хорошей семьи имеет друзьями неизвестно кого, сочиняя стихи.
Борькина мать начинает тихонько плакать и идет в кухню мыть посуду или стирать, чтобы скрыть свои слезы за этим занятием.
— Хорошие люди, — говорит Борька, а Календра слушает с интересом, не понимая намека в своей душевной простоте. — Настоящие люди, не выдуманные, отец.
— А мы что же — ненастоящие? — спрашивает отец с горечью в тоне, но Борька уходит, не объясняя.
И отец идет каждое утро на работу, где он строго занимается бухгалтерией, и считает там целый день напролет, и сердито смотрит на людей, для которых считает, сердито — за то, что они не настоящие, и каждый вечер идет домой, неся свое тяжелое тело, в котором сердце занимает все больше и больше места, разрастаясь от непонимания.
12. Объяснение
Профессор боялся Каина.
— Хотите, профессор, — сказал Каин, — я объясню вам, что есть я?
— Очень, — сказал профессор.
— У кого-то не получается кто-то, — сказал Каин, — и он делает такое вот. Я у него почти, одно только почти. Понимаете, профессор, что значит быть вдоль и поперек почти, с головы до пят?
— Успокойтесь, это от водки, — сказал профессор.
— Это значит убегать, — сказал Каин. — Как колдун убегал.
— Понимаю, — сказал профессор.
— Заткнись, — сказал Каин. — Колдун убивал и убегал, и опять, и опять, чтобы не стало вчера и была новая жизнь каждый день, потому что он тоже был почти.
— Возьмите себя в руки, выпейте, — сказал профессор.
— Страшная месть была ему в виде всадника на белом коне; а мне нет исхода, потому что нет такого дела, чтобы вышла мне через него остановка. Все будет не то, а только похожее на то, потому что не выхожу я у него, не получаюсь, кишка тонкая в корне, понимаешь, очкастое рыло?
— Что это вы, — сказал профессор.
— И не поймешь, — сказал Каин. — Труха ты, штамповка. По голове тебе дать, что ли.
— Что это вы совсем, — сказал профессор и сделал вид, что обиделся.
— Не сопи, — сказал Каин, — не трону.
Он задумался и сидел не то чтобы усталый, а просто крепко замолчавший.
— Вам была бы очень к лицу борода, — сказал профессор.
Каин поднял голову и посмотрел на профессора без внимания.
— Конечно, — сказал он. — Конечно, борода. В самую точку.
— Вы сегодня как-то не того, — сказал профессор.
— Конечно, — сказал Каин. — Конечно, не того. Золотые слова.
— Я имею свой собственный взгляд, — сказал профессор деликатно. — С вашего разрешения.
— Давайте, — тихо сказал Каин. — Давайте сюда и ваш взгляд.
13. Легион на Невском проспекте
По невской слякоти, по серому асфальту шли голоногие, розовые, в шлемах, с неподвижными лицами — римляне шли, легион.
Мимо витрин и машин, мимо пятиэтажных домов и милиционеров шли голенастые, со щитами, остолбенелые.
— Кино снимают, — сказал Календра.
— А может, цирк, — сказал Борька Псевдоним. Каин стоял с Марией и смотрел на легион. Римляне шли неторопливо, мерно, словно пришли издалека, а идти им еще миллион лет — через неизвестные города, мимо чужих домов и людей, одетых не по-ихнему, шли обомлевшие, однако же уверенные, привычные идти.
Разлетались голуби у них из-под ног. Трепетали в воздухе.
Из репродуктора раздалось:
— Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!
Каин смотрел и смотрел молча, а Мария взяла его руку в свою, взяла и держит, а он не отдернул.
Далеко от лугов Тибра, от синего неба, белой тоги до серого асфальта, усталых троллейбусов, ввысь уходящей Думы и ярких одежд из синтетиков.
Дернулся Каин, отнял руку.
— Может, кино, — согласился Борька Псевдоним.
— Или цирк, — уступил Календра.
14. Аутодафе
Слева была Стелла, справа Мария, и камнем между ними — Каин.
Пламя белое, пламя черное. Зов с двух сторон.
И метался между ними Каин неторопливо, с ухмылкой, по случайному капризу, необъяснимый, как порывы бабочки в полете, как пути падающего листа.
— Каин, иди сюда, — звала Стелла, но в голосе была звонкость чуть-чуть сверх, от молодости, от нетерпения, и спиной поворачивался Каин.
— Каин, иди сюда, — звала Мария, но в голосе была хрипотца чуть больше, от зрелости, от нетерпения, и готовый к ней, совсем готовый, вот он, тут, отворачивался Каин, и победно стонала Стелла, взлетая навстречу, как с трамплина в воду, только вверх.