— Познакомьтесь, Афанасий Иванович, — пригласила Надя.
— Гриша, — протянул ему руку один из вышибал, и Афанасий Иванович, покоряясь обстоятельствам, пожал эту лопату.
— Я вам, Афанасий Иванович, говорила как-то о Грише, — сказала Надя. — Он работает в гастрономе, в мясном отделе…
— Проще сказать — мясник я, — сказал Гриша, садясь слева от Афанасия Ивановича.
— А я — Веня, — следующая лапища бережно стиснула руку Афанасия Ивановича. — Плавал до этой весны на сухогрузе «Волоколамск»…
— Сейчас он работу ищет, — на правах первознакомца прокомментировал Афанасию Ивановичу Гриша. — Жена у него, понимаете, плавать с ним больше не может из-за больных родителей, а без него за себя не ручается, просит не оставлять одну…
— Не ручается, — подтвердил Веня, садясь справа от Афанасия Ивановича, — что ж тут поделаешь…
— Гоша, — представился последний.
— А вы где работаете? — саркастически спросил Афанасий Иванович, поскольку никто ничего не говорил о Гоше.
Тот пожал могучими плечами и молча сел напротив Афанасия Ивановича.
— Нигде, — вздохнула Надя. — Таких, как Гоша, называют, Афанасий Иванович, тунеядцами. Ну, что ж, надо за знакомство выпить…
И она принесла из кухни явно заранее заготовленную закуску — вареную картошку в кастрюле, селедку, масло, колбасу, а также пять бутылок водки.
— Норма, — сказала она Афанасию Ивановичу, ставя бутылки на стол. — По одной на человека плюс одна запасная, а я водку, как вы знаете, не пью…
— Я пить не буду, — твердо сказал Афанасий Иванович.
— Что ли, гости мои вам не нравятся? — спросила Горюнова.
— Что же врать умным людям, — горько усмехнулся Афанасий Иванович, — необычная для меня компания…
— Мои друзья, — сказала Надя.
— Я пойду, — встал Афанасий Иванович, не имея уверенности, что его выпустят.
Верзилы ждали, что скажет Надя, не двигаясь с места.
— Вольному воля, — сказала та. — Жаль, что не посидите с нами на прощанье… Ведь вы, кажется, Афанасий Иванович, решились наконец с завтрашнего дня не видеть меня?
— Я, — подчеркнув это «я», сказал Таратута, — вел и веду себя, Наденька, естественно…
— Куда ж естественней! — Надя встала, глаза ее загорелись, заговорила она вдруг со скрытым бешенством. — А кому без любви эта ваша естественность нужна?! Насмотрелась я на вашу естественность, благодарю покорно! Скольких, скольких такие вот, как вы, естественники одурачили, что любви никакой и вовсе нет! Веня, скажи ему, есть любовь на свете или похоть одна и осталась?
— А как же, есть, — кивнул Веня.
— Гриша! Есть любовь или только переспать надо человеку? Скажи ему!
— Да он знает сам, — смущенно сказал Гриша.
— Я, Надежда Платоновна, никогда любви не отрицал, — рассердился Афанасий Иванович. — Вопросы твои, Наденька, для детского сада, извини! Азбучные! Вел я себя и веду именно естественно, так, как всякий вел бы себя на моем месте! Да не публично же нам объясняться, в конце концов!
— Наедине хотели бы, да? — почти шепотом сказала Горюнова. — Случая прежде не было, да? Часами здесь с глазу на глаз не сиживали, в антрактах по фойе не хаживали, да? Или вы на сегодняшний вечер главное объяснение отложили, естественный вы человек?
— Ты где их прятала-то, в соседней комнате? — Афанасий Иванович всегда знал, что лучший вид обороны — наступление. — Телохранителей-то своих?
— Мы там в карты играли, — всунулся в разговор Веня.
— Молча, чтобы не мешать… А тут шум слышим — отчего, думаем. Надо поглядеть. А что — помешали тебе разве, друг дорогой?
— Почему вы мне «ты» говорите? — взъелся Афанасий Иванович.
— Извините, привычка… Так помешали или нет? Просим ясность внести, а то беспокоимся мы…
— Что же молчите-то, Афанасий Иванович? — уже спокойнее спросила Надя. — Может, стыдитесь правду ответить? Или, в естественности своей, опять прикидываете в уме, что повыгоднее сказать?
— Как ты смеешь так говорить со мной? — укоризненно и сокрушенно спросил в свою очередь Афанасий Иванович.
— Что же делать мне, непонятливый вы человек, если я вас всего-то всего, до последнего винтика понимаю! — горестно и вдруг как-то совсем по-бабьи заголосила Горюнова. — Если постигла вас, дни и ночи о нас с вами размышляя, лучше, чем себя, так что знаю всегда, о чем вы думаете, о чем молчите, что во сне видите! Постигла и мучаюсь из-за вас, что такой сокол мог бы получиться ясный, такой царевич ненаглядный, такое земли украшение, а затем и такой отец детям нашим, если бы не искривил сам же, сам, вот от чего выть-то хочется, — сам! — душу свою, если бы поверил в любовь и доверился любви!
Такой ее Афанасий Иванович еще не видел и сейчас не спускал с нее глаз, любуясь и плохо понимая, что там она такое несет, но вновь исполняясь надеждами на благополучный исход сегодняшнего вечера — на миг померещилось ему, что прогонит она этих алкашей и бросится к нему на грудь…
— Ну, надо же! — не меняя интонации, продолжала Горюнова. — И в эту, решительнейшую минуту не слышите вы меня! Прямо оглохший какой-то! Ну как, как, Афанасий Иванович, могу я вашей быть после этой бутылки-то шампанского, не говоря уже о прошлом, более далеком, пусть я бы это прошлое и забыла?
— Не все же его и помнить, — пробормотал Афанасий Иванович, и тут впервые в глубине его души шевельнулось предчувствие какого-то большого несчастья, угрожающего ему, — очень неприятное предчувствие, от которого во рту появилась терпкая горечь. Он ослепительно ясно понял наконец, что сегодня ничего у него не получится, а может, и никогда не получится, и это понимание вызвало в нем не только ужас, как он ожидал, а почему-то и облегчение.
Тем временем Гриша взял шампанское, понюхал вылил немного на ладонь, лизнул, опять понюхал и вдруг вскочил, держа бутылку, как гранату.
— Ведь вы шампанское это заранее изготовили, Афанасий Иванович, — Надя движением ладони приглашала Гришу сесть, — заранее! Ваши на сегодняшний вечер планы я, конечно, еще вчера, когда вы не позвонили после пьянки, поняла, но бутылки этой я от вас все-таки не ожидала — вон, пригубила даже, настолько себе не поверила! Да сядь ты, Гриша, Христа ради!
Она и не глядела на мясника, но угадала точно, что пора того остановить, — Гриша через мгновение кинулся бы на Афанасия Ивановича, да и Гоша уже вцепился обеими руками в столешницу, готовый вскочить. Только Веня сидел спокойно, внимательно слушал и следил за движениями всех.
— Что ты туда подсыпал, гад? — спросил Гриша у Афанасия Ивановича.
— Не яд, не бойся, — ответила за того Наденька. — Афанасий Иванович, ребята, все-таки не злодей…
— А кто же он получается, Наденька? — возразил Гриша.
— Кто? Да просто глупый, Гриша, неужели не видишь? — сказала Горюнова.
Да, в эту минуту не был Афанасий Иванович похож ни на Аристотеля, ни на Филона Александрийского, ни даже на Бернарда Шоу. Лицом его настолько овладели растерянность и недоумение, что рот незаметно для него открылся. Он переводил взгляд с Наденьки на бутылку и обратно, не замечая больше ничего — даже угрожающих движений Гриши и Гоши.
Не знаю точно, но мне сдается, что в эту-то минуту Афанасий Иванович и сломался… Удивляюсь, как Надя не почувствовала этой в нем перемены, — может быть, потому, что он вдруг молча пошел из комнаты прочь, двигаясь, как слепой, и даже больно ударившись плечом о косяк двери. Впрочем, она, конечно, поняла бы, что с ним происходит нечто неожиданное, если бы не обычная для него театральность движений — привычка, от которой, согласитесь, человеку не просто избавиться, если вообще можно с ней расстаться в сорок-то лет. Молча он и ушел, оставив всех, кроме Наденьки, в очень хорошем и смешливом настроении.