Бывали в запое Таратуты и просветы. Однажды в воскресенье он не стал опохмеляться с утра, а побрился и поехал на электричке за город — и не к очередному лекарству от любви, а просто так, погулять. Он бродил по заброшенному парку, разбитому здесь двести лет назад каким-то графом, рассеянно шуршал опавшими листьями, а потом вышел к огромному неохватному пню, к которому почувствовал вдруг приязнь. Тело пня серебристо и гладко проступало сквозь облезшую местами кору, а могучие голые корни вились около него, и один из них напомнил Афанасию Ивановичу женскую фигуру. Он уселся в корнях пня, как в кресле, и тут же уснул, прижавшись к пню щекой, согретый слабым солнцем, на которое иногда наплывали клочковатые облачка.
Спал Афанасий Иванович всего-то минут десять, но за это время успел увидеть сон, который никак не ожидал увидеть и который, казалось бы, не имел права ему присниться. Мистики, вроде графа Калиостро, княжны Блаватской или Варвары Никодимовны Семибатюшной, знаменитой сейчас столичной прорицательницы, статьи которой о реинкарнации охотно печатают по воскресеньям молодежные газеты, утверждали бы, пожалуй, — если бы узнали о сне Афанасия Ивановича, — что это всего повидавший на своем веку пень нашептал такое спящему в его объятиях гостю, но я думаю, что пень, на срезе которого я насчитал двести колец, а дальше считать не стал, сбился, тут ни при чем. Скорее всего, в голове каждого человека сидит что-то такое, о чем он и сам не знает, и вот Афанасий Иванович, человек, без сомнения, образованный (насколько можно быть образованным, не зная никаких языков, кроме родного), разбередил алкоголем недоумения, хранимые его мозгом, — вот и все.
И снилось Афанасию Ивановичу, что сидит он в гостях у Сталина и тот поит его чаем, а другой еды на столе нет.
— В каждой чаинке, — поучал его Сталин, — двадцать шесть калорий. В вашем стакане примерно сто чаинок…
— Получается две тысячи шестьсот, — поспешил сосчитать Афанасий Иванович.
— Вот какой питательный вы пьете чай, — сказал Сталин. — Крепкий чай дает силу и долголетие.
Афанасий Иванович смутно припомнил, что Сталин вроде бы умер, но сообразил, что это еще случится в будущем, иначе как бы они сейчас чай распивали. Гордясь таким собеседником, он, чтобы все-таки показать независимость личного характера, спросил:
— Давно хотел выяснить у вас, почему это нам на заводе никак не удается давать всю продукцию со знаком качества?
— А со знаком сколько? — Сталин попыхивал трубкой и похлебывал чай.
— В последнем квартале тридцать два процента с десятыми.
— Точнее? — вникал Сталин.
— Тридцать два и сорок три сотых, — довольный своей памятью, отчеканил Афанасий Иванович и почувствовал, что Сталин тоже доволен его осведомленностью. — Спрашивайте, товарищ Сталин, — предложил он, — я на своем заводе в курсе всего.
— Мне докладывали, — сказал Сталин и задумался.
«Может меня и министром назначить», — мелькнула у Афанасия Ивановича мысль.
— Качества нет потому, — отчеканил Сталин, — что плохо применяете объективные законы экономики.
«До чего верно! — ахнул про себя Таратута восхищенно. — Что там плохо — никак…»
— Никак не применяем, товарищ Сталин! — признался он.
Сталин ему что-то объяснял еще, он не понимал, честно говоря, ни бум-бум, зато чувствовал, как все, запутанное на заводе в мучительные клубки, распутывается от слов Сталина.
— Этого я у вас не читал, — сказал он, немного кривя душой, потому что Сталина почти не читал вовсе, а что читал — забыл начисто.
— И не могли читать — это пока не напечатали, — сказал Сталин.
— Неужели и своими словами никто не пересказал? — схватился за грудь Таратута.
— Нет…
— Почему же?
— А много вы обо мне вообще читали за последние двадцать, примерно, лет? — спросил с горькой иронией Сталин и сам ответил: — Мало.
— Но почему?
— Не такой я, Афанасий Иванович, простой человек, — старческим голосом сказал Сталин, и на секунду Таратуте показалось, что кто-то другой появился на месте вождя, — и не так-то просто меня понять… Пишут, конечно, но больше чепуху какую-то. И за, и против — одни глупости. Да и прежде… Что говорить. Например, рассмотрим портреты. Все знают, что у меня лицо сплошь в оспинах — можете убедиться сами, вот, видите? Не лицо, а поверхность луны, верно?! А хоть одну оспину на моих — что там портретах! — на фотографиях сохранили? Ни одной и ни разу! Ладно, это тогда — может, боялись. А сейчас? Почему сейчас? То дракулой изобразят, то гением! А человеком — никто, даже дочь родная…
— Человек — звучит гордо, — вставил Афанасий Иванович, чувствуя некоторый страх.
— Бросьте! — жестко приказал Сталин. — Стыдно чужими словами говорить. Не поймете вы… С Надеждой Платоновной поговорить бы…
— Понимаю… Нет вопроса, — спешил услужить Афанасий Иванович, чтобы загладить неудачную свою цитату. — Можно организовать…
Сталин вздохнул и налил ему еще чаю:
— Пейте.
— Товарищ Сталин, — робко спросил Таратута. — А вы, извините, что спрашиваю, не собираетесь к нам на прежний пост возвратиться?
— Считаете, что стоит? — оживился Сталин.
— Нет вопроса!
— Интересная идея, — закивал Сталин головой. — Спасибо. Я подумаю.
— Подумайте, пожалуйста! — попросил Таратута, воодушевленный похвалой.
— А выдержите? — прищурился, скрывая в усах улыбку, Сталин. — Лично вы, например? Мне докладывали, что вы, хм, нарушаете режим? А? То-то… Не торопитесь-ка…
Афанасий Иванович не успел ничего сказать, потому что проснулся так же мгновенно, как и заснул. С удивлением он озирался, вспоминая сон, который, повторяю, лично Афанасий Иванович смотреть не собирался и никакого повода увидеть, казалось бы, не имел.
Вечером он опять удержался и не пил, а в понедельник приехал на завод, где вплоть до обеденного перерыва разгребал возникшие из-за него завалы. Кто знает, может быть, и очухался бы он, выпрямился бы, но пришлось ему в качестве заместителя генерального директора ехать хоронить заслуженного работника их предприятия. Афанасий Иванович и прежде нередко исполнял эту печальную обязанность, исполнял с надлежащим достоинством и толково, без неуместной в таких случаях поспешности и суеты, но и без ненужного надрыва, однако в этот раз крематорий подействовал на него настолько сильно, что он, отказавшись ехать на поминки, — в нарушение, замечу, установленного для таких процедур негласного протокола, — на обратном пути вляпался в роковую для себя историю…
Он ехал, вспоминая серые постройки крематория, составленные из кубов и пирамид и обсаженные голубыми елями, ряды плит за крематорием над погребенными урнами с прахом. Туда, на этот не то колумбарий, не то кладбище, которое он почему-то мысленно назвал пепелищем, он забрел, приехав случайно минут на двадцать раньше, чем нужно. Над однообразными плитками копошились родственники испепеленных, убирая с крошечных клеточек захоронения и вокруг них почерневшие цветы и стебли, подметая узкие проходы между рядами. Среди пирамид крематория, четким силуэтом врезавшихся в синее осеннее небо, появились в это время солдаты, казавшиеся небольшими фигурками, с винтовками. По команде, которую из-за расстояния Афанасий Иванович еле расслышал, три раза хлопнули залпы — отдавали заслуженную честь какому-то сжигаемому военному. Силуэты солдат были, если можно так выразиться, очень к лицу крематорию, и Афанасий Иванович подумал, что старинная пушка тоже прекрасно бы подошла, настолько серые громады бездушной постройки напоминали фортецию в какой-то дикой и кромешной местности. Вспоминая, Афанасий Иванович пытался унять озноб, вызванный эхом запоя, холодным осенним воздухом, дувшим в приоткрытое стекло, и предчувствием беды.
Он проезжал на скорости, как в этом месте и полагалось, сорок километров в час мимо одного из городских скверов, когда от группы молодых людей, явно подвыпивших, неожиданно отделился один и ни с того ни с сего опустил кулак на оливковый капот служебной машины Афанасия Ивановича. Тот ничего не успел сообразить — ударивший, в чью молодую голову взбрело неизвестно что, побудив его решиться на трагическую выходку, отлетел в сторону, его приятели бросились к машине, а Таратута нажал на газ и стремительно уехал, видя в зеркале за собой какую-то суматоху и слыша угрожающие крики.