Пили, ели, танцевали и пели всласть все три дня. Новобрачная за этот срок выслушала около сорока объяснений в любви, как кратких, так и пространных, и четырнадцать предложений руки, в том числе три очень и очень настойчивых и деловых. Среди последних вдруг оказался директор школы Побирохин, который на второй день свадьбы пришел трезвый и ухоженный, как из парикмахерской (а он и был оттуда), и сказал Горюновой, отозвав в сторонку, что ему уже все известно о ее решительном разрыве с попами и прочим мракобесием и что он готов немедленно развестись и на ней жениться, если она твердо пообещает выйти за него, когда он освободится, а Алик слишком молод для нее. Это был единственный раз за три дня, когда Горюнова развеселилась, твердо пообещав директору, что никогда за него не выйдет.
Из Сказкино молодые поехали поездом в научный городок Алика, расположившись в одном купе с двумя друзьями последнего. С ними Алик принялся очень точно и остроумно пародировать своих земляков, в которых, к радости друзей, находил почти полное сходство с гоголевскими персонажами. Все было хорошо, пока Надя не спросила вдруг:
— И это все, что вы там постигли?
Алик сказал:
— Я знаю Сказкино не хуже тебя.
— А что постигла там наша красавица? — спросили друзья.
Горюнова по очереди посмотрела на каждого и вышла молча из купе. Сквозь открытую дверь доносились до нее отдельные фразы и смех.
За окном шел и шел, то усиливаясь, то ослабевая, осенний дождь, и набухшие от воды леса, луга и поля светились ярко и тревожно отживающей зеленью и утвердившейся желтизной. Нет, невозможно сомневаться, что жизнь на нашей земле еще только-только начинается…
Через час Алик вышел и вопросительно прикоснулся к ней плечом.
— Что, ироники, долопали Сказкино? — дружелюбно спросила его Горюнова, продолжая глядеть в окно.
— Нашу любовь, о Горюнова, не пожелавшая стать Желтовой, моя ирония не съест, — сказал Алик, внезапно вспотев.
— Уже съела, — грустно сказала Горюнова.
Бежали за окном леса, луга и поля, и не было за окном уюта, но и пошлости не было.
— Слушай, я о другом, — повернулась к Алику Горюнова. — Ты встречал таких, которые просят их пожалеть, потому что им, бедненьким, больно делать подлости? В научном мире встречал?
Но у Алика не имелось сил говорить о другом.
Вскоре они расстались навсегда. Ни с кем в научном городке Надя не простилась, кроме какого-то всеми брошенного старичка-физика, которого навещали только любители выпить, поскольку старичок пить уже не мог, но имел набор водок, всегда мастерски настоянных на травах, листьях, корешках и цветах, и вернулась в Инск.
Мне было очень жаль Алика, которому после отъезда Горюновой почему-то до того вдруг тошной стала физика твердого тела, что даже и впрямь замутило его, и живот заболел, точно нож ему воткнули чуть ниже поддыхала. Жаль тем более, что больше никогда ничего он не придумал, не изобрел и не открыл до самой смерти, хотя стал и профессором, и доктором своих наук.
12. Закат на острове Сокровищ
Ныне отпущаеши…
Евангелие от Луки, 2, 29
Афанасий Иванович очнулся и спросил:
— Который час?
— Восемь утра уже, — сказала Надя тихо.
— Я пришел, — сказал Афанасий Иванович, чувствуя, что еще не протрезвел, но что ему хорошо и даже почему-то весело.
— Конечно, — улыбнулась Надя.
— Я тебя люблю, — сказал Афанасий Иванович и сел. — Где моя одежда и ботинки?
Они поженились и стали жить у Афанасия Ивановича, избегая общества. Поклонники иногда подстерегали Надю с признаниями, угрозами и цветами, но она умело отшивала их, отдавая красоту только мужу.
— Я с тобой порядочная, как собака, — сказала она однажды Афанасию Ивановичу.
— Знаю, — сказал он.
Не странно ли, думал я, — со мной они встречались, хотя и не часто, — что красота, которой под силу мир перевернуть, уходит без остатка на это вот сорокалетнее и, может быть, навсегда бесплодное запустение? Разве это справедливо, правильно, честно? Разве для того мучилась природа, создавая одно из своих чудес, чтобы это чудо готовило еду, стирало рубашки и штопало носки такому вот Афанасию Ивановичу Таратуте? Плохо я о нем думал, не скрою… И, пожалуй, с удовольствием заметил, что он начал необыкновенно быстро лысеть — его роскошные кудри вылезали прямо-таки пучками. Но удовольствия своего я, конечно, устыдился и однажды рассказал, что мой знакомый, облысевший после болезни, восстановил великолепную шевелюру с помощью того, что ежедневно ел натощак проросшие зерна пшеницы, особым образом приготовленные.
— Не хочу, — махнул рукой Афанасий Иванович.
— Почему не попробовать? — настаивал я.
— Зачем? — спросил он.
— Надя, объясните ему, — обратился я за помощью к его жене.
— На фиг надо, — сказала она, а он радостно захохотал.
Как-то заинтересовали Афанасия Ивановича длинные письма, которые получала Надя от Инны Николаевны Веригиной и над которыми, как я уже говорил, она надолго задумывалась, читая.
— Мне бы хотелось прочесть эти письма, — сказал он однажды жене, несколько опасаясь, что она рассердится и заподозрит его в недоверии или ревности.
— Нет вопроса, — передразнила его Надя и с готовностью дала ему как письма Инны Николаевны, так и свой ей ответ, который она еще не успела отправить.
«Недавно, — читал Афанасий Иванович в выбранном наугад послании Веригиной, — я купила в магазине пододеяльники, черные с белым горошком, а между горошками розовые цветочки, и такие же наволочки и простыни, других не было, но спать на таком белье почему-то, знаешь, никак не могу, сама не понимаю, в чем дело. Все просыпаюсь, зажигаю свет и рассматриваю свое благоприобретение. Как от толчка просыпаюсь, представляешь?»
Афанасий Иванович перелистал несколько страниц и прочел еще одно место:
«…В начальные классы привезли новые парты, гораздо удобнее и лучше старых…»
Сколько ни читал он, все было в этом же роде — ничего не значащие пустяки, мелочи быта, подробности однообразной жизни.
— Подробно она как пишет, — сказал он жене.
— Да, — с гордостью сказала та. — Мы друзья…
— Новостей маловато…
— Коли нет новостей, так и не писать, что ли? Между прочим, Афанасий Иванович, для меня все о ней — новость.
Он стал читать письмо жены:
«Сегодня утром я проснулась и немного полежала в постели, прежде чем встать, — нынче воскресенье и я хотела немного поваляться и обдумать, что буду делать. Накопилось много стирки, уборки, но я решила сначала сходить на рынок и купить кабачок, которого очень вдруг захотелось…»
Афанасий Иванович вспомнил съеденные за обедом жареные ломтики и вопросительно поглядел на жену, сказав только:
— Кабачок?
Но она отрицательно покачала головой, сразу, как всегда, поняв его мысль.
«Просто так захотелось, без всяких основательных причин», — прочел он, вернувшись к письму, которое он вместе с письмами Инны Николаевны, вздохнув, отдал жене.
Детей у них не было, и как-то ночью Афанасий Иванович прошептал Наде:
— Может, в детдоме возьмем?