София Ивановна отчасти не разделяла его холодного отношения к свету.
– Пусть будет, – безучастно произнесла она.
– А нас Соней ты тоже выставишь?– спросила София.
Ее настроение изрядно улучшилось, на лице появились улыбка и скорей заискивающий, чем вопросительный взгляд.
– Конечно, – сказал он обрадованным голосом, – моя дорогая.
Он обнял дочь и поцеловал ее.
Через год София все же окончила курсы в университете, но с окончательным решением о поступлении на художественный факультет она не спешила. Летом вместе с отцом и средним братом они посетили Ментон на юге Франции. Это было необходимо для поправки здоровья Ивана Николаевича, и Софи надо было адаптировать свои умения в художественном искусстве. Умиротворенный небольшой городок являлся наилучшим для этого местом.
Вернувшись на родину, по приглашению мецената столичной галереи Третьякова, оставленного в доме художника, пока тот отдыхал за границей, Иван Николаевич вновь приобрел популярность среди тщеславия городского бомонда. Он «парил» среди нового признания мастера. Но в последние свои года Крамской все же не был тем человеком, который будет воспринимать похвалу как ступень развития к высшему обществу. Теперь нет. Иван Николаевич будет сдержанным и лишь иногда принимать почтение людей как оценку его творениям.
Но ранее в один из прекрасных весенних дней на стенах Третьяковской галереи появилось нечто новое, что как нельзя лучше описать обновление картин в коллекции Третьякова Павла Михайловича.
– Кто это? – спрашивал его Третьяков, когда Крамской известил о его новом творении.
– Меня больше интересует, Павел Михайлович, что мне делать с этим…
– Что вы имеете в виду? – не понял его меценат, внимательно сосредоточившись на художнике, стараясь угадать его мысли и вовремя дать правильный ответ. Он не желал расстраивать маэстро и своего друга.
– Сейчас, должны подвести, – сказал Крамской.
В его душе словно все кипело, после того как он заметил высоко оценивающий взгляд основателя всемирно известной галереи над законченным недавно портрета его дочери с видом Аничкова моста.
– И все же, Иван Николаевич, прошу вас, откройте секрет, кто эта замечательная девушка. Странно, она мне кажется знакомой…– задумался Третьяков.
Крамской не дал ответа, он был уклончив, сделав вид, что не может об этом сказать. Третьяков не стал настаивать, дабы не ущемлять мастера.
– Считаю, надо будет поместить ее в передний зал, там меньше людей задерживаются, – открыл он секрет своему другу, – Прокопий… – позвал он прислугу.
Спустя пару часов подвезенная, как и было обещано Крамским, картина была обозначена собирателем произведений как «Девушка и кошка» и появилась на стенах галереи. Однако через пару дней была снята. Как пояснял об этом сам Павел Третьяков, из-за отсутствия сочетания ряда коллекции.
***
К одиннадцати утра в кабинете начальника СибУЛОНа 23 марта 1932 года было сильно задымлено от постоянно менявшихся одна за другой сигарет, Чунтонов, огорченный отказом лично побывать в Москве, в последнее время старался все сменить свою позицию и любым способом доказывать свою непричастность к бездеятельному отношению партии. Его не случайно назначили начальником лагеря, понизив в должности. Дверь открыли. Внутрь его кабинета зашла девушка двадцати трех лет, так же сосланная по той же статье, что и София Михайловна Крамская-Юнкер, обвиненная в контрреволюционной пропаганде.
– Гражданин начальник, вызывали? – робко спросила она.
Чунтонов не спешил отрываться от бумаг, в которых что-то писал. Наконец он поднял лицо.
– Скороходова? Я же просил Крамскую зайти, – удивился он.
– Не может она, гражданин начальник, прихватило женушку, – пояснила с умиленным взглядом ссыльная.
– Что опять?! Эх… – Чунтонов снял фуражку, пригладил волосы, вновь водрузил головной убор.
– Тогда передай ей, чтобы готовилась к выезду в Ленинград, – Чунтонов, словно что-то ища на столе, поднял взгляд на женщину, – домой поедет…
Он снова вытащил из столового шкафчика сигарету и закурил.
– Ой! Неужели… – девушка хотела прославить небеса, но опасалась упомянуть о религиозной вере. – Батюшки, неужели, Михаил Митрофанович… – назвала она по имени начальника и тут же осеклась, поняв, что перешла грань субординации положения. Чунтонов пристально посмотрел не нее.
– Давай, давай, Скороходова, поживей, – поторопил ее мужчина в форме.
Весть о том, что художницу должны освободить, обошла оба барака. Скороходова бегала в госпиталь, находила нужные лекарства, снова возвращалась на зону, чем могла помогала своей учительнице и подруге Софии Ивановне. Через неделю после отъезда Софии Ивановны к ее попечительнице применили высшую меру наказания. Это дело было недолго соорудить, кто-то из завистников обвинил ее в хищении необходимых медикаментов, а Крамская в это время уже была у себя на родине.