Дигби вытягивается под простынями и кладет голову на сгиб руки. Он должен поспать, он так нуждается в целительном действии сна. Но воспоминания о споре с хозяином дома продолжают терзать его. Можно ли сделать что-нибудь еще, чтобы все же склонить его на свою сторону? Есть ли надежда на такой исход? Истинный Натаниэль погребен в глубинах дородного тела. Сумеет ли Дигби найти рецепт, что извлечет Натаниэля из его могилы?
Он крутит головой, потом ворочается, устраиваясь удобнее. На миг замерев, Дигби прислушивается и к собственным мыслям, и к звукам в доме. Где-то далеко едва слышен повторяющийся перекат, будто тяжелый сундук двигают туда-сюда. Дигби закрывает глаза и до звона в ушах вслушивается, пытаясь понять, что это. Ну конечно, это храп Батшебы. Он чувствует себя оскорбленным от того, что кто-то в доме так легко ладит со сном. Охваченный себялюбивой завистью, он снова прислушивается и на сей раз начинает сомневаться в своей догадке. Для женщины это слишком низкий звук. Дигби так и не удается определить, откуда он исходит. В конце концов он решает, что это храп Натаниэля. Скорее всего, пока его жена в положении, он спит отдельно, чтобы не тревожить ее отдых.
Дигби вспоминается ночь в общине: там были аромат дрока, прохладный песок между пальцами и далекий жужжащий стрекот козодоев. Стояли теплые ночи, и не было нужды поддерживать огонь. Луна была полной; они лежали возле угасшего костра и упивались свободой, равные перед богом юные бродяги. Дигби начал было что-то говорить, но, приподняв голову с подушки из вереска, обнаружил, что его слушают лишь звезды — все собратья уже спали. Нэт Деллер был тогда с ними, и на его плече лежала растрепанная головка… как звали ту девушку? Должно быть, тогда была их последняя ночь вместе.
Дигби размышляет о гармонии Времен. Сейчас, как тогда, он слушает звуки сна Натаниэля. Все вокруг погружено в сон — и этот дом, и насквозь промокшие холмы, и вся страна. Но даже она — не более чем пылинка в бесконечности целого мира.
Дигби вдруг почувствовал, что и боль, и смятение покинули его душу. Ему открылось, что он никогда не знал в точности, каковы же на самом деле убеждения и надежды его собрата. В те далекие годы их дружба возникла сама собой. Каждому из них было легко и хорошо рядом с другим. Им нравилось говорить друг с другом. Но желание изменить жизнь вокруг них — хотели они в этом одного и того же или нет? Дигби желал изменить все общество — а Натаниэль?.. Его основным занятием на Кобхэме было рисование. Он усаживался в тени березовой рощи, раскладывал на траве подле себя свои принадлежности и подолгу всматривался в далекие пурпурные холмы, мерцающие от жары, пока вдохновение (как он называл это) не начинало двигать его рукой. И возникала картина: неопределенная форма обретала очертания коровы; путаница растертых пальцем штрихов становилась листвой под ветром. Натаниэль никогда не мог отказать ребятишкам в удовольствии смотреть, как он работает, но среди взрослых Дигби был одним из немногих, кому он позволял присутствовать при этом. Нат Деллер увлеченно отдавался своему занятию — да. Но он и трудился со всеми на вырубке дрока, хотя был рубщиком медлительным и неловким. Лицо его быстро наливалось кровью, рубаха пропитывалась потом, и вскоре он обычно объявлял о внутренней потребности запечатлеть эту сцену или эти облака на бумаге. Он был не таким, как все другие. Одни этому радовались, другие негодовали — и среди вторых не все скрывали своей неприязни к нему. Но и в их тесных кружках Дигби защищал своего друга, не в силах отказаться от неуместной порой привязанности к художнику. Так неужели правы были те, кто считал художника лицемером? Более мудрые голоса увещевали их. Для успеха нашего дела, говорили они, нам нужны все верные люди. Предупрежденный об отношении к нему в общине Натаниэль взялся помогать пасти скот. Он направлял в нужную сторону стадо, хлопая шапкой по спинам животных, и вытаскивал застрявших в зарослях овец. Все это он проделывал без особого мастерства — так же, как Дигби управлялся с лекарствами. Много раз Натаниэль восхищался ими всеми в уединенных беседах с Дигби. Он наслаждался — таково было его слово, — наслаждался простотой их жизни. Хотя угрюмое выражение их обветренных лиц, их тела, носившие отпечаток тяжелого труда, должны были бы заставить это слово застрять у него в горле.
В тот день они косили траву у реки. Пришедшее к Дигби озарение длилось не дольше взмаха крыльев зеленого дятла, что летел через поляну. Но для Дигби этот миг показался едва ли не вечностью. Он смотрел на Натаниэля — тот отдыхал, опершись на ручку косы и глядя вдаль. Грезы, которым предавался художник, сделали его взгляд будто стеклянным — и Дигби неожиданно понял, как далек его обеспеченный друг от неграмотных крестьян, что день за днем приходили на пустошь. Он не принадлежал их миру. Даже если нынешнее их дело потерпит неудачу, для Натаниэля путь к преуспеванию будет открыт, как и прежде. Он всегда сможет вернуться к прежней жизни. Именно сейчас Дигби понял его, проник в суть его чуждости. Его отделяли от остальных не обороты речи, не одежда — но то, что его привело в общину собственное решение, а не отчаянная нужда. Почти для всех остальных община была последней в жизни надеждой. Для Деллера же — лишь игрой.
Дигби бесстрастно предается воспоминаниям. Все его члены расслаблены. И мало-помалу безмятежное спокойствие затуманивает его разум. Он еще успевает подумать, похоже ли это на смерть: иметь возможность глядеть на мир ясно, не мучаясь от жалящих укусов гнева или сожаления. Вряд ли он когда-нибудь станет хорошо понимать людей; они и сами себя зачастую не понимают. Лишь Господь видит все. Вот и око его показывается из-за туч, наполняя комнату лунным светом. Но Дигби не знает об этом. На несколько ближайших часов он отрешился от мира.
1680
С минуту, а может, и дольше, они прислушиваются у двери, надеясь, что за ней не раздастся ни кашля, ни тяжкого вздоха, ни жалобных стонов, — будто родители возле спальни больного ребенка. Уильям отвлекается от этого занятия первым и поднимает глаза на Синтию. Она чувствует на себе его взгляд и, прикусив губу, смотрит в стену — так же уходил в сторону невидящий взор слепца. Однако сопротивляться долго она не в силах, и наконец их взгляды встречаются. Оба тут же смущенно отводят глаза, и Уильям почтительно кланяется с аффектированно-серьезной галантностью, делая рукой широкий жест по направлению к лестнице.
— Вы не голодны? — спрашивает Синтия, не поднимая на Уильяма глаз.
Уильяму не хочется, чтобы она считала его любителем поесть в чужом доме лишний раз, но ее вопрос позволяет ему отложить миг расставания.
— У вас просто чудесные кексы.
— Вы обедали перед тем, как ехать сюда?
— Нет.
— Несколько булочек не могут заменить пропущенный ужин. Не желаете ли супа?
— Если вам нетрудно…
— Он стоит на плите. Готовила Лиззи — надеюсь, вы не против…
— Буду только благодарен…
— …лука-порея. — И обоим не удается сдержать улыбок. — Еще не совсем остыл. Сюда, мы пройдем лестницей для слуг.
Синтия ведет Уильяма к винтовой лестнице, а в душе тревожится о том, какое значение джентльмен может придать ее приглашению. Кухня — царство женщины, ее святилище, ее мастерская. Достаточно ли чисто и опрятно в ней сейчас?
— А, так вот почему вы пришли наверх так скоро, — говорит Уильям, осторожно ставя ногу на узкую ступеньку.
Синтия идет впереди; пламя ее свечи колеблется и дрожит. Уильям пользуется возможностью и беспрепятственно разглядывает ее, придерживаясь рукой за стену, чтобы не упасть. Нежный пушок спутанных волосков прочерчивает на бледной коже ее шеи тонкую линию. Целовал ли уже кто-нибудь ее туда? Исходящие от нее ароматы в узком лестничном проеме словно становятся сильнее: запахи розовой воды и муки и еще какое-то неуместно-трогательное благоухание.