Но сурово, безмолвно вырастал перед ним Женя — и Иван сникал, плакал, трясся и, бормоча не без гордости: «Вот — человек!.. Вот он вам покажет…», он покорно плелся за Женей домой. Когда же не мог идти. Женя взваливал его к себе на плечи и так тащил до самого дома.
Только сыновью власть признавал Иван над собой, у сына просил прощения, перед ним лил слезы, каялся и клялся.
…Женя вздрогнул: кто-то положил ему руку на плечо. Это Хлебников.
Он отобрал у Жени топор, приладился к топорищу неуклюжими медвежьими лапами, крякнул, ахнул — и остался с обломком топорища в руках.
Пока Хлебников вертел топорище, недоумевая, как оно могло сломаться. Женя, ссутулясь, пошел в сарай искать клин. Сегодня он будет возиться с дубовыми пеньками до полного изнеможения. А вечером наденет костюм и — к Гальке. У нее магнитофон, записи…
Отец как-то незаметно ускользнул из дому. Так он уходил, когда заранее чувствовал свою вину. Ускользнул, вместо того чтобы заняться топорищем. Потом-то он, конечно, сделает топорище и даже про запас одно, а вот сейчас, видимо, душе не до топорища.
Женя маялся, искал себе дела, а дела не было. Кое-как пообедал один. Мать уже ушла, ее не будет допоздна, она на ферме при больной корове дежурит, не отойдет.
Остаток дня Женя провел в тревоге. Отца все не было. Ясно, что снова запил; и все же в этот день не хотелось верить в черную правду. Вдруг случится чудо — и он сам придет домой, трезвый и веселый, и скажет: «Ну-ка, сынок, пойдем, посмотрим твои рисуночки!» Когда он трезвый, он такой хороший…
Жене надо бы зайти к Хлебникову, попросить у него галстук на вечер. Пора этим заняться, а ноги не идут.
Женя тоскливо смотрит в окно. Вот уже и сумерки, а отец не появляется. Сам он нынче, конечно, не придет, а Женя сегодня никак не хочет тащить его на себе через весь поселок. Женя ходит из угла в угол, подбегает к окну и снова нервно ходит по комнате. Наконец он садится за стол и принимается рисовать что зря, какие-то круги, овалы… В хаосе штрихов становятся различимы черты лица. Карандаш замирает. Это ее лицо. Ждущее, удивленное.
В следующее мгновение Женя зачеркал лицо, бросил карандаш, с презрением глянул на свой костюм, с утра висевший не в шкафу, а на спинке стула, и выбежал из дома. Было уже темно.
«Ну и пусть… Пусть!» — повторял он, спеша за отцом. В груди что-то клубилось, стискивало сердце. Он торопился, он шел и все оглядывался, а на повороте, в конце улицы, оглянулся еще раз и прошептал в темноту:
— Тебя-то все любят… А его…
После запоев отец становился то взвинченным, порывающимся куда-то убежать, то смиренным, покаянным. В это утро он покорно сносил все мучительные разговоры с матерью, метался, ища себе то по дому, то в сарае тяжелой работы, но и работа не спасала его, и он искал, искал чего-то, что облегчило бы ему душу.
Вскоре мать ушла на ферму. Вся бы стать и Жене уйти и школу, оставить отца одного на заслуженные терзания. А Женя все медлит, сидит в своей комнатушке, притворяется, будто рисует. На самом же деле он прятался от отца, не мог без слез смотреть на него, на его унижение, которым он заглаживал свою вину.
Отец страдал оттого, что ни мать, ни сын не принимали его унижения. Не принимали — значит, не прощали. А уж он им в глаза заглядывал, как дитя малое! Посидит-посидит, вдруг вскочит и спросит: «Женечка, ты не хочешь ли попить? Дай я тебе водички принесу». И побежит, и принесет, и в глаза заглядывает, хотя никто его не просил водички нести; если бы Женя захотел водички, то сам бы до ведра дошел или до чайника дотянулся.
Кружка в руках у отца трясется, в глазах стоят слезы — а Женя не принимает, хотя что-то уже перехватывает грудь у самого горла, какая-то предательская судорога: что же ты, отец, передо мной, перед сыном своим, унижаешься?
Вот и заперся Женя в отгородочке, карандашом по бумаге водит, а сам куда-то сквозь стену смотрит. А отцу сына не хватало, он робко стучался к нему — да какое там стучался! — скребся.
— Сыночка, не побрезгуй, впусти… а?
Женя молчит, жмет на карандаш. Грифель сломался, а он все водит впустую по бумаге.
— Ну прости, голубчик… Зарекаюсь, слышь?.. Ну хочешь, я перед тобой на колени… Сейчас, вот…
Женя знает, что он там, за дверью, уже стоит на коленях, и это невыносимо. Женя бросается к двери, распахивает ее, срывая крючок, и поднимает отца с колен.
— Что ты, что ты… Разве можно? — испуганно шепчет Женя.
Затем, пряча лицо, собирается в школу. Долго книжки в сумку сует, долго сумку застегивает, на плечо вешает-прилаживает. И уже с самого порога на отца глянет, — а тот ждет, ждет! — и как увидит в Жениных глазах что-то, как прочитает, так весь засветится, засмеется, обнимет Женю, заласкает, обдирая ему лицо небритою щекою…