Опять хороший каламбур.
Напрасно старался Хлебников. Женя и сам с некоторым разочарованием смотрел на горящего жирафа…
И вот теперь, оказавшись лицом к лицу с «невообразимым», Хлебников идет на попятный.
— Да, мой юный друг, — говорит он, нежась на кушетке, — я попал в зачертовье… То есть я не могу заставить себя писать берега с лодками, я вдруг впал в такое состояние, что впору, знаешь ли, писать каких-нибудь вот именно горящих жирафов!
Женя вопросительно смотрит на Хлебникова. Тот, не вставая с кушетки, рассеянно берет со стола яблоко, надкусывает его.
— Человек, — продолжает он, — замышлен и воплощен гениально. Он извлекает пользу даже из абсурда. Абсурд!.. Он ведь есть в природе, хотим мы того или нет.
Хлебников улыбается, остро взглядывает на Женю.
— Словом, я влюбился, Женя…
Женя опускает взгляд.
— Влюбился абсурдно — в кого бы ты думал? В твою одноклассницу, в Тальку.
Хлебников положил надкушенное яблоко обратно на стол. Взгляд его снова стал задумчив. Похоже, Хлебников уже забыл о Женином присутствии.
Женя тоскливо смотрел на яблоко: как теперь его дописывать, надкушенное!
— Кстати. Как ты думаешь — она красивая?
Женя молчит, но молчание становится неприличным, Хлебников бог знает что о Жене подумает.
— Это спорный вопрос, — через силу произносит Женя. — А вот вы лучше скажите: зачем красота?
Хлебников погладил бороду, ответил серьезно:
— Красота существует для того, чтобы пользоваться ею.
Резко, протестующе повернул к нему голову Женя.
— Но, но! Не горячись. Пользоваться в высоком смысле слова. Наслаждаться, получать эстетическое удовольствие, писать, наконец, тот же портрет красивой девушки — это тоже пользоваться!
Все Женино естество отчаянно противилось тому, что говорил Хлебников, хотя опровергнуть его доводы он не мог.
Женя покорно дописывал яблоко. Это яблоко нужно было дописать, иначе Хлебников расценит Женин уход как сцену ревности.
— Я в таком состоянии, что, кажется, вот-вот постигну самое квадратуру круга, — возбужденно говорил Хлебников. — Такая, черт побери, раскованность духа!.. Чуть, в самом деле, «растопыришь глаза» — и все видишь по-другому… Себя совсем по-другому видишь… Истинно говорил византийский мыслитель: познав себя, узнаешь великие и чудесные вещи!
Хлебникова повело. Теоретически он подкован, это ясно. Сейчас наговорит еще бочку арестантов.
Впрочем, многословие не велика беда. И то, что влюбился, тоже ничего, дело не худое, да и не спрашивает любовь ни у кого. И не может же, в самом деле, Женя отказать кому-то в праве любить кого-то. Тем более запретить любить.
А вот Хлебников — не таков. Захотел — запретил жирафа, захотел — разрешил, но только со своей точки зрения… А как пропасть в душе разверзлась, так по-другому запел: там, в пропасти, оказывается, и квадратура круга есть, и абсурд, в котором смысл, и многие великие и чудесные вещи… И все это он позволяет себе постигать. И дело не в жирафе, будь он неладен, а в том, что себе-то Хлебников позволяет «невообразимое», когда это никак не обойти или когда это ему выгодно, а другому может отказать!
Странный принцип, странная справедливость, странная истина…
А жираф… Что ж, Хлебников большой умница, но он не разглядел того, что Женя любил своего жирафа, диковинного, красивого и недоступного… Любил — создавая его прекрасным в своем воображении, как некогда дед его, Петр Подымов, переиначивал в своей мечте на добрый и веселый лад недобрую и невеселую тварь — дракона.