2
— Мы включили вас в список участников республиканского совещания творческой молодежи республики, — сказал мне Николай Евгеньевич Михалкин, главный редактор журнала «Маладосць». — Планируем собрать всю способную молодежь Белоруссии.
— В Королищевичах? — обрадовался я.
— Какие Королищевичи? — с удивлением посмотрел на меня Михалкин. — Там же будет больше сотни человек — художники, музыканты, артисты, даже архитекторов позовут.
— А поэтесс? — спросил я.
— Этих само собой, — усмехнулся редактор. — А мне понравился твой «Третий круг». Про борьбу у нас еще никто не писал. Ставим в очередной номер.
Все-таки мой «Третий круг» выплыл. Я никому не говорил, что еще студентом написал этот рассказ на русском языке и послал его в «Юность». Даже в Москву ездил, чтобы прояснить его участь. Правильно тогда сказала сотрудница журнала, что я напрасно потратил деньги и время. Через месяц после моей поездки из «Юности» пришла рецензия писателя Юрия Бобылева, в которой говорилось, что рассказ не может быть напечатан из-за его художественного несовершенства. Он советовал мне изучать жизнь и читать классиков отечественной и зарубежной литературы.
На всякий случай я нашел в библиотеке книгу Бобылева и пролистал ее. Писал он в основном о войне. «У Василя Быкова лучше, — подумал я. — Не говоря уж о Шолохове или Паустовском. А я буду писать по-белорусски».
— Не знаешь, как по-английски «борьба»? — спросил Михалкин.
— Рестлинг, — ответил я.
Кстати, Михалкин был не первым, кто проявил повышенный интерес к борьбе. Многие из мужчин при должности с уважением посматривали на меня, когда узнавали, что я в прошлом борец. Видимо, это был атавизм, дошедший до нас со времен Древней Греции. В Риме, правда, больше интересовались гладиаторами, и это был один из парадоксов прогресса. Или, может, прогресс и есть путь от лучшего к худшему?
— Ты глупостями не занимайся, — строго посмотрел на меня Михалкин. — Пишешь рассказы — и пиши, без всякой этой философии.
— Я сейчас сижу над повестью.
— Повесть тоже можно.
— А роман?
— Романы Шамякин пишет! — засмеялся Михалкин. — Там уже место занято.
«А у классиков свои счеты», — подумал я.
— Тебе еще рано об этом думать, — вздохнул Михалкин. — С работой уже определился?
— В Институте языкознания работаю, — пожал я плечами.
— Институт, конечно, дело хорошее. Мову подтянуть никогда не вредно. Но надо думать о завтрашнем дне.
Что они все так беспокоятся о моем завтрашнем дне? Я оглянулся на портрет Янки Купалы, висящий напротив портрета Брежнева. У обоих, кстати, был недовольный вид. Видимо, им не нравилось их соседство.
«Хорошо, что в моем мемориальном кабинете один Якуб Колас, — подумал я. — Ему тоже не понравился бы на стене напротив Янка Купала, хотя у нас всюду пишут: Купала и Колас».
— Я едва добился разрешения повесить у себя Купалу, — сказал Михалкин, поймав мой взгляд. — У нас же ЦК.
Сотрудники «Маладосці» сидели в здании ЦК комсомола, и в этом были как положительные, так и отрицательные стороны. Чего больше?
— В жизни всего поровну, — сказал Михалкин. — Сегодня с редакторов сняли, а завтра предложили должность министра.
Мне о таких полетах не хотелось даже и думать. А Михалкин, видимо, не только думал.
— Жизнь покажет, — кивнул редактор. — Ты, главное, пиши.
Это я и сам понимал.
Сейчас у меня на столе лежала повесть о детстве «Городок». Писалась она легко. «А это оттого, что ничего не надо придумывать», — думал я. Да и само детство было еще совсем недавно, некоторые случаи из него до сих пор стоят перед глазами. Та же история со щукой, которую мы с Ванькой и Мишкой вытоптали на нашей мелкой Цне в дырявую корзину из-под коряги. Я и сейчас не понимаю, почему эта щука вскочила в корзину и не захотела из нее вылезать. Наверно, ждала, когда я склонюсь над ней, чтобы изо всех сил хлестнуть хвостом по щеке. Иногда казалось, что правая щека у меня жжет по сию пору.
Правда, Алесю Жаруку я отнес другую повесть. Она была о моей учительской жизни в деревне Крайск Логойского района. Но эта повесть мне самому казалась незавершенной. Ну, отработал ты год после университета в сельской школе. Но что такое один год? Начало. Вот остался бы там жить, женился на недавней выпускнице, — а не одна из них с интересом посматривала на тебя, — вот тогда бы и выяснилось, чего ты стоишь.
Но ничего этого не было. Из Крайска ты уехал, и очертания выпускниц бесследно растаяли на горизонте жизненного океана. Теперь у тебя перед глазами плывут другие яхты, ладьи и просто лодки. На Припяти их называют чайками.