— Не подумаем, — сказал Тисловец. — Ну так зачем ты пришел?
— На работу устраиваться, — усмехнулся Шарпила.
— А где работаешь?
— В Институте языкознания.
— Отлично! — обрадовался Валентин Николаевич. — Значит, язык знаешь. Это сейчас самое важное.
— Язык языком, — сказал Роман Яковлевич, — но и писать тоже надо уметь.
— Ты же сказал, он писатель! — уставился на него Тисловец.
— Мне его Жарук посоветовал, — снова отвернулся к окну Шарпила.
— Ты что пишешь, стихи? — перевел на меня глаза главный редактор.
— Прозу.
— А ты говоришь! — торжествующе посмотрел на Шарпилу Тисловец. — Прозу у нас немногие пишут.
— Как и хорошие стихи, — хмыкнул Шарпила.
— Ну, стихоплётов у нас всегда хватало, — пренебрежительно махнул рукой Валентин Николаевич.
Я понял, что он ближе к прозаикам, чем к поэтам.
— Я публицист, — сказал Тисловец. — Надо тебе задание придумать. А, Роман? Что там у нас с юбилеями?
— Пока ничего стоящего, — побарабанил пальцами по столу Шарпила. — Стоп, а Короткевич? Сорок пять лет человеку.
— Это, конечно, не юбилей, — задумчиво обвел взглядом кабинет Тисловец, — но Короткевич и без юбилея заслуживает отдельной передачи. Правда, задание очень уж сложное…
Все замолчали.
— Творчество Короткевича я знаю, — неожиданно для себя сказал я. — А что нужно написать?
— Портрет, — вздохнул Тисловец. — Надо написать сценарий большой передачи, у нас она называется творческим портретом. Но с этим не справится и опытный журналист.
— У тебя в редакции опытных журналистов нет, — снова усмехнулся Шарпила. — Кроме меня, конечно.
В этот раз мне его усмешка не понравилась. Я бы сказал, это была усмешка поэта.
— Попробую, — сказал я и поднялся со стула. — На чем заострить внимание — на поэзии или прозе?
— На всем, — обвел меня взглядом с головы до ног Валентин Николаевич.
Чувствовалось, он не верил в мои возможности. Я и сам о них мало что знал.
5
Снова прозвучало слово «портрет».
«Не чересчур ли часто я его слышу? — подумал я, глядя на портрет Якуба Коласа на стене напротив. — А, дядька Якуб?»
Колас усмехнулся. Сегодня он был в хорошем настроении.
— С кем ты разговариваешь? — спросила Зина.
— С собой.
— С собой разговаривают только сумасшедшие, — хихикнула Зина. — Ты пока на них не похож.
— Наш институт настоящий сумасшедший дом, — подала голос Лариса.
Она говорила редко, но метко.
— Ты думаешь, мы все сумасшедшие? — выпрямилась Зина.
Когда Зина выпрямлялась, в вырезе кофты у нее показывались полушария грудей.
— А разве ты думаешь иначе? — посмотрела на нее Лариса.
Я оглянулся на Лиду. Как всегда, на глупости она не обращала внимания. Единственный разумный человек в комнате.
«Нужно немедленно бежать отсюда», — подумал я.
Дядька Якуб на стене кивнул: беги, парень, беги, я благословляю тебя.
Хорошо, что у нас на стене висит именно этот портрет, а не какой-то другой.
К портретам у меня с детства было особое отношение. Первый портрет, который я запомнил, был портрет Сталина. Это произошло в Ганцевичах.
Мы жили в доме, когда-то принадлежавшем панскому лесничему. До войны в Западной Белоруссии все более-менее стоящее принадлежало панам. Наш дом от других отличался не архитектурными изысками или размерами — вокруг него располагался сад. По ганцевичским меркам это был не сад, а райские кущи. Кроме слив и вишен, в нем росли груша слуцкая бэра и яблоня медовка. В дальнем конце сада находился небольшой пруд в окружении плакучих берез. В начале зимы, пока пруд не заметало снегом, я катался по молодому льду на коньках.
Но я не о саде с прудом.
На стене в нашем доме висел большой портрет Сталина. Вождь Страны Советов всматривался куда-то вдаль, не замечая мальчонку, стоящего перед ним. Однако я относился к этому как к должному. Кто я такой, чтобы меня замечать? К тому же мне нравились густые усы Сталина. У моего отца усов не было.
Но вот в какой-то день портрет со стены исчез. Теперь я не заметил этого. В нашем ганцевичском детстве были дела поважнее, чем портрет вождя на стене. Например, футбол на приречном лугу или рыбалка на Цне. Я уж не говорю о походах на железнодорожную станцию, где в деревянных ящиках хранились рулоны фольги. Фольга у нас не имела цены, на нее можно было выменять любую марку или спичечный коробок.
Как-то я полез в кладовку и наткнулся на портрет Сталина. Он стоял на полу лицом к стене среди другого хлама. Когда я отодвинул его в сторону, поднялся столб пыли, и я несколько раз чихнул.