Ценностями мы с Валерой называли плоские бутылочки коньяка, которые Василий Николаевич прятал среди книг. Почти все они были нераспечатанные. Но говорить о них Григорию Николаевичу не стоило.
— Настоящие ценности были в библиотеке Закревского, — по-своему понял меня Степун. — Там одних словарей под тысячу. Жалко, преждевременно умер. Но тот, кто ищет праязык, долго не живет.
Мы с Валерой разбирали библиотеку Закревского, когда тот умер в психиатрической больнице. Почти вся она состояла из раритетов. Умер Закревский лет в пятьдесят, не больше. Мне до этого возраста еще жить и жить.
— Живи себе, — согласился Григорий Николаевич. — Жалко только, что не на моих глазах. Я на тебя надеялся.
Мне стало неловко. Я уже знал, что один из самых больших моих грехов — не соответствовать надеждам близких людей.
— Чтобы хорошо писать, надо работать не меньше, чем языковеду, — строго посмотрел на меня Степун. — Знаешь об этом?
— Знаю, — сказал я.
Девушки из моего сектора приняли новость спокойно.
— Жалко, что ты недолго побыл с нами, — сказала Зина. — Если бы не Лида, я, может, тоже…
Она кокетливо поправила рукой прическу.
— Ох-ох! — фыркнула Валентина. — Давно тебя муж не гонял с ремнем в руках.
— На прошлой неделе, — стыдливо опустила глаза Зина. — Только не он меня, а я его. А Сашеньку я так сжала бы в объятиях, что он бы и не вякнул.
— Задушила бы? — спросил я.
— Нет, ты у меня обмер бы от наслаждения. Лидка, что молчишь?
— Правильно делает, что увольняется, — оторвалась от карточек Лида. — Нормальному человеку в нашем институте делать нечего.
— У нас полно нормальных, — возразила Лариса. — Викентий из фонетической лаборатории в командировку за границу собирается.
— Куда? — напряглись девушки.
— В Западную Германию.
В мемориальном кабинете стало тихо. Западная Германия была сильным аргументом. Неопровержимым.
Якуб Колас на портрете по-свойски подмигнул мне.
«Кому в Немеччину, а кому на телевидение, — сказал он. — Лично я с телевидением дела не имел, но ведь кому-то надо его вперед двигать. О ком из писателей будешь им рассказывать?» — Он кивнул на девчат.
«О Короткевиче, — ответил я. — Его “Колосья” чем-то ваши “Росстани” напоминают».
Колас скептически пошевелил губами. Нынешних белорусских писателей он ставил не очень высоко. Собственно, как и предыдущих.
«Не забывай обо мне, — свел он брови на челе. — Заходи как-нибудь. На Люсинском озере давно был?»
«Давно, — вздохнул я. — Хочу в него забросить удочку. Что у вас там клюет?»
«Плотва, окуньки, щуки шныряют. Но я не рыбачил ни разу. Учителям не до удочек».
«Как и писателям, — согласился я. — За клюквой на болото ходили?»
«Нет, — покивал классик. — К молодым учительницам захаживал, а за клюквой нет. Деревенские бабы ходили».
«Бывайте, дядька Якуб, — склонил я голову перед портретом. — Под вашим приглядом, может, и в люди выйду».
«Выйдешь, — усмехнулся классик. — Куда ты денешься?»
Он был настоящий белорус, с юмором.
Для Валеры Дубко мое увольнение было событием микроскопического масштаба. Оно не шло ни в какое сравнение с проявителем, который он изобрел.
— Вытягивает даже ночные снимки, — похвастался Валера.
— А подводные? — спросил я.
— Надо попробовать, — с уважением посмотрел на меня Валера. — Куда ты, говоришь, переходишь?
— На телевидение.
— Ну-ну, — хмыкнул Валера. — У них там, правда, техника слабовата, надо немецкую брать.
— Где же ее возьмешь?
— В Германии, — удивился он. — Цейссовская аппаратура самая лучшая.
Валера в аппаратуре разбирался с младенчества. Откуда это у западноукраинского парня?
— Из книг, — усмехнулся Валера. — Обо всем можно прочитать. А придет время, всемирную информационную сеть наладят. Но это не для таких, как ты. На телевидении чем будешь заниматься?
— Литературой, — пожал я плечами. — Может, фольклорную передачу удастся пробить. Мы же с тобой фольклористы.
— Были, — сказал Валера. — Фольклор останется в разделе мифов.
— А пословицы?
За фольклор мне стало обидно.
— И пословицы, — пошевелил усами Валера. — Как твоя редакция называется?
— Литр-драма, — усмехнулся я. — Редакция литературно-драматических программ.
Часть третья
Живой эфир
1
В телевизионной рутине, которую правильнее было бы назвать бардаком, я утонул, что называется, с головкой.
Литературно-драматическая редакция состояла из двух отделов — литературы и театрально-изобразительного искусства. Первый возглавлял Шарпила, второй Ванкарем Корнилович. Они и внешне были разные. У Шарпилы поэтическая грива на голове, неаккуратно выбритое лицо, под пиджаком вышитая рубашка. У Корниловича костюм с иголочки, модный галстук, туфли с острыми носами. Его и звали Ванкарем Валерьянович, такое имя мне не встречалось ни в жизни, ни в литературе.