— С вами, — кивнул Рем. — Сегодня у меня более-менее спокойный день.
«А в литр-драме по-другому нельзя, — мелькнуло в моей голове. — Попал в вороны — кричи как оны».
3
Как и говорили мои старшие товарищи, критик Колонович сразу взял передачу о Короткевиче в свои руки.
Он решительно почеркал мой сценарий, не только переписав текст своего выступления, но и поменяв местами цитаты из произведений. Не тронул он одних артистов, читавших тексты за кадром.
— А они все заслуженные, — подмигнул мне Колотков. — Здесь не поменяешь того на этого.
— А в синхроне кто будет задавать вопросы? — спросил я.
— Короткевичу никто не нужен, — ответил Володя. — Один будет в кадре.
— Сколько минут?
— Ограничивать не будем. Если что, сократим при монтаже. Договаривайся, когда поедем к нему.
— Домой?
— Конечно! — удивился Колотков. — Не в студию же его тащить. В своем доме человек себя свободнее чувствует.
Я договорился с Короткевичем на четверг.
— Сколько вас будет? — спросил Владимир Семенович.
— Режиссер, кинооператор, звукорежиссер, два осветителя, — стал перечислять я.
— И ты?
— Само собой. Без автора нельзя.
— А Колонович?
— Он в Бресте, приедет уже на запись всей передачи.
— Ну, ладно, — вздохнул Владимир Семенович. — Можно было бы и без передачи обойтись.
— Уже стоит в программе.
— Писатель должен писать, а не вещать в ящике. Пусть критики выступают.
В принципе я был согласен с ним. Но ведь и передачу делать надо.
— Приезжайте в середине дня, — подвел черту Короткевич.
В квартиру на Карла Маркса мы приехали, как и договаривались, в полдень.
Писатель был в свежей рубашке под свитером, лицо аккуратно выбрито. Я обратил внимание на набрякшие мешки под глазами. «Много работает», — подумал я.
— Сижу за столом с утра до вечера, — посмотрел он на меня, — до двадцати страниц в день выгоняю.
Самое большое, что мог выжать из себя я, три страницы в день. Была бы отдельная квартира, может, получилось бы пять. До классика мне было далеко.
— Время пролетает как молния, — вздохнул он. — Не так уж много осталось…
Осветители принялись расставлять в кабинете лампы, звукорежиссер настраивала микрофон, Колотков с оператором выбирали лучший ракурс. Моей обязанностью была подготовка к записи выступающего.
— Ну что там у нас? — навис надо мной Короткевич.
Он был много выше меня, к тому же грузный. Настоящий богатырь.
«Такие и пишут по двадцать страниц в день», — подумал я.
— Расскажите, над чем сейчас работаете, о своих жизненных планах, но главное — в чем задача писателя в наше время, — сказал я. — Это судьба или предназначение?
— Ну ты дал! — засмеялся Короткевич. — Этого тебе никто не скажет, даже Петрусь Бровка. Пиши, пока есть силы, остальное в Божьей воле.
— Володя, что подавать гостям? — вошла в кабинет Валентина, жена Короткевича.
Она работала научным сотрудником в одном из академических институтов, и мы изредка встречались в нашем длинном коридоре. Но здесь, в своей квартире, она меня не узнала.
Короткевич вопросительно взглянул на меня.
— Чай, — сказал я. — Остальное наши хлопцы сами найдут.
Осветители сделали вид, что ничего не слышали. Это была категория телевизионных работников, живущих по своим законам. Во всяком случае, на угощение в доме писателя никто из них не рассчитывал.
— Потом, все это потом, — взял в руки бразды правления Колотков. — Какие книги используем для заставок?
Я с завистью разглядывал старопечатные книги, которые показывали Короткевич с женой. Они оба были непревзойденные знатоки инкунабул, хроник и летописей.
«Повезло человеку с женой, — подумал я. — Такой тебе не найти».
— Найдешь, — повернулся ко мне Короткевич. — Давайте записываться, пока голова свежая. После обеда она уже не все помнит.
Говорил Короткевич хорошо — видимо, не один день готовился к выступлению. На столе под рукой у него лежало несколько исписанных мелким почерком страниц, вырванных из блокнота, но он ни разу в них не заглянул. Цитировал он тоже по памяти. «Себе бы такую», — позавидовал я.
Пафос его речи был в том, что человек должен обязательно знать историю своего народа. И не только знать, но и сверять с ней свою собственную жизнь.
— Ничего в истории не должно быть забыто, — сказал он, в упор глядя в объектив кинокамеры. — И никто. Нам этого не простят.
Он не сказал, кто не простит. Однако я не напомнил ему об этом. Пусть сами зрители разбираются кто.