По его глазам я понял, что он не шутит.
«Как всё рядом, — подумал я. — Сегодня нежишься в лучах славы, а завтра падаешь в котел с кипятком. Не всё так просто!»
— А ты как думал, — сказал Тисловец. — Это же идеологическое учреждение!
— Нужно поэтов давать не всех подряд, — возразил я. — У некоторых строки не найдешь, не то что стиха.
— Других поэтов у нас нет, — твердо сказал Валентин Николаевич. — Что есть, то и даем. А тебе кто не понравился?
— Все хорошие, — отвернулся я от него.
— Правильно. У поэта Белькевича скоро книга выходит, надо помочь человеку. Хлопцы сейчас все заняты, будешь редактором его передачи.
— Я же прозаик.
— Ничего, справишься. На летучке выступать научился, в стихах тоже разберешься. Не боги горшки обжигают.
Я знал, что поэты ради экономии средств выступали у нас живьем. Ничего сложного в этих передачах не было. Посадил поэта за стол, дал в руки стопку бумаг со стихами и включил видеокамеру. Как-нибудь прочитает написанное, пусть и с запинками.
Впрочем, были у нас поэты, которые шпарили наизусть свои и чужие стихи часами, ни разу не споткнувшись, но не тебе их выдавать в эфир. Белькевичем обойдешься.
И я начал готовить выступление поэта Антона Белькевича.
— Хороший поэт? — спросила Людмила, которую назначили режиссером передачи.
Я пожал плечами.
— Читать хоть может? — не отставала она.
— Не один десяток книг стихов издал, — сказал я.
На самом деле я не знал, сколько книг стихов издал Антон Белькевич. Но разве в этом дело?
— Не в этом, — согласилась Людмила. — Ты сам пишешь стихи?
Я покрутил пальцем возле виска.
— Ладно, ладно, я пошутила, — прильнула она ко мне. — Нужно сделать хорошую передачу на прощанье.
— На какое прощанье? — отступил я на полшага от нее.
— Папа поговорил с ректором института культуры, пойду в преподаватели.
Вот так. Ничего у нас без блата не делается.
— А ты против? — засмеялась она. — О тебе, наверное, тоже кто-то слово замолвил, когда ты переходил сюда из академии.
Я почесал затылок. Считать блатом звонок Жарука Шарпиле насчет меня или не считать?
— Там все подсчитывается, — показала пальцем в небо Людмила. — А для нас с тобой это просто подарок судьбы. Не надо ни от кого прятаться.
Я понял, что у Людмилы относительно меня большие планы. Может быть, излишне большие.
— Время все расставит по местам, — взяла меня за руку Людмила. — Сначала надо передачу в эфир выдать.
Я кивнул. Людмила была умная молодая женщина. И, не исключено, тоже излишне.
8
Антон Белькевич на передачу пришел в лучшем виде: хорошо выбрит, причесан, под галстуком.
«Галстук вообще-то мог бы и не завязывать, — подумал я. — Не все белорусские поэты смотрятся утонченными панами».
— Пусть будет под галстуком, — озабоченно сказала Людмила. — Тебе не кажется, что он нервничает?
Я посмотрел на Белькевича. Ничего необычного в его поведении я не заметил. Может быть, слегка дрожали пальцы, когда он прикуривал сигарету. Но они перед записью у всех дрожат, даже у Людмилы.
— Мне можно, я молодой режиссер, — сказала Людмила. — Сколько, говоришь, у него книг?
— В данном случае это не имеет значения, — усмехнулся я. — Кто у тебя помощница?
— Танечка. Танечка, ты приготовила заставки?
— Приготовила, — ответила из студии помощница режиссера.
Пожалуй, она была самая красивая из помрежек: синие глаза, гибкая фигура, высокая грудь, длинные светлые волосы. Единственным недостатком было то, что она уже замужем и растит ребенка.
— Сколько ее дочке? — спросил я Людмилу.
— Три года. А тебе какая разница?
— Никакой, — согласился я.
Мы сделали предварительный прогон передачи. Но что здесь прогонять? Заставка с названием передачи, поэт в кадре, несколько слайдов с белорусскими пейзажами. Читать стихи я Белькевичу не позволил: от повторов они станут только хуже.
Эфир намечался на семнадцать часов, и я не сильно волновался. Большинство зрителей еще на работе, передачу увидят только близкие поэта и кое-кто из пенсионеров.
— Так, эфир начинается через пять минут! — послышался из динамика голос Людмилы. — Прошу всех занять свои места!
Белькевич сел за стол. Танечка застыла возле пюпитра с заставками. Операторы включили камеры. Одна держала в кадре поэта, вторая заставку с надписью «Поэзия». Я мог идти к себе в кабинет — режиссеры не любили, когда к ним в аппаратную заходят посторонние. Но я тем не менее поднялся к Людмиле. Как мне казалось, у меня уже было на это право.