Людмила покосилась на меня, но ничего не сказала.
Начался эфир. Белькевич бодро читал с листов бумаги свои стихи.
Я подумал, что передачу «Поэзия» любят многие люди. Больше всех, конечно, сами поэты. Стихи они читали, как правило, накануне выхода новой книги и получали за это хороший гонорар — один рубль восемь копеек за строчку. Сто строчек, таким образом, стоили сто восемь рублей. А сто пятьдесят строчек? Здесь хватало не только на выпивку, но и на приличную закуску. Тем более поэта ждал еще и гонорар в издательстве.
Любили передачу и на самом телевидении. Она не требовала тщательной подготовки, заводи только поэта в студию и включай камеру.
Ну и не надо забывать о зрителях, среди которых немало любителей поэзии…
Белькевич вдруг смолк, недоуменно вглядываясь в стол, на котором не было ни одного листка со стихами. В руках поэт держал лист со стихотворением, но его он уже прочитал.
— Сквозняк! — прошептала Людмила. — Откуда в студии сквозняк?!
У нее тоже пропал голос.
Оглянувшись по сторонам, Белькевич вздохнул и полез под стол. Человеку в годах, да еще с животом сделать это было непросто.
— Боже, куда он пополз?.. — с ужасом посмотрела на меня Людмила.
— Собирать стихи, — сказал я. — От сквозняка они, видимо, далеко разлетелись.
— У нас ведь живой эфир!
Людмила едва не плакала.
В кадре время от времени появлялись плечо выступающего, покрасневшее лицо, рука с листиками бумаги. Некоторые из них были измяты.
Худшее заключалось в том, что поэта никто не останавливал. Он как хотел, так и ползал по студии.
Через стекло аппаратной я видел, что видеооператоры едва не падали от смеха. Они знали, во время эфира в студии надо соблюдать тишину, и молча тряслись всем телом.
Наконец в кадре снова появился Белькевич. Вид его был далек от торжественного. По вискам стекали крупные капли пота, дыбом стояли волосы на голове, он тяжело дышал. Какое-то время поэт перебирал листки, беспорядочной кучей лежащие перед ним на столе. Он старался разложить их по порядку, но сделать это было невозможно. Тем более под оком камеры, которая целилась тебе прямо в лоб.
— Тьфу! — поднял он на зрителя набухшие от слез глаза. — Спутался! Пойду лучше домой.
Белькевич поднялся со стула и вышел из кадра.
— Где помощник режиссера?! — закричала Людмила. — Почему я не могу перейти на заставку?!
Оператор второй камеры послушно взял в кадр заставку с надписью «Поэзия». Людмила дрожащим пальцем нажала на кнопку и перешла на нее. И как раз в этот момент пюпитр с заставкой пошатнулся и обрушился на пол.
— Танечка пришла, — сказал я. — Сколько раз говорил ей, что курить вредно.
Я догадался, что произошло в студии. Когда Белькевич начал читать стихи, Танечка решила перекурить, помрежки часто это делали. Она тихо открыла двойную дверь студии и вышла. Но именно в этот момент случилось сильное дуновение сквозняка, и ветер смел листы бумаги со стола. У природы это довольно распространенная вещь — сквозняк.
Танечка спокойно курила за дверью, а поэт в это время ползал по полу, собирая свои произведения. Потом Танечка аккуратно погасила сигарету, положила ее в пепельницу и вернулась в студию. Увидев, что в ней происходит, она бросилась к пюпитру с заставкой и свалила его. Нервы!
— Надо бросать курить, — еще раз сказал я Людмиле и взял ее за руку.
Рука была холодная как лед.
— Хорошо, что я уже написала заявление, — подняла на меня глаза режиссер.
Зрачки ее были во весь глаз.
— Ты пойдешь со мной? — спросила Людмила.
— Куда? — удивился я.
— В Институт культуры. Я скажу папе, чтобы тебя туда тоже взяли.
— Посмотрим, — вздохнул я. — Хотя там вообще-то я мог бы преподавать современную белорусскую литературу. У нас есть роман под названием «Дыхание грозы». Слышала о нем?
— Слышала, — кивнула Людмила. — Я всегда знала, что ты предатель. Пошел вон, негодяй!
Она заплакала.
Я вышел из аппаратной, как наевшись мыла. Работа на телевидении, как выяснилось, была не такой уж легкой.
9
— Ну ты даешь! — сказал мне Юзик Кривко. — Зачем ты заставил поэта лезть под стол?
— Никто его не заставлял! — возмутился я. — Сам полез.
— А кто курил в студии?
— И в студии никто не курил. Трагическое стечение обстоятельств.
— Скорее — закон подлости, — покивал Юзик. — Как тебе удается все сразу: любить девушек, ссориться с начальством и портить передачи?
— Никого я не люблю, — буркнул я. — А передачи живьем давно надо запретить. Ходишь как по лезвию ножа.