— Именно из-за тебя и запретили, — согласился Юзик. — Заявление не подаешь?
— Какое заявление? — напрягся я.
— Людочка подала. Говорят, в пединститут переходит.
— В Институт культуры. А с меня институтов хватит, еще полгода назад в языковедческом страдал.
На самом деле в Институте языкознания работать было намного легче. И девушки не хуже ассистенток режиссера, не говоря уж о помрежках. Но больше всего мне не хватает портрета Якуба Коласа. Надо выдрать его портрет из школьного учебника и повесить над своим столом. Или нарисовать его масляными красками?
— Значит, не собираешься в институт? — усмехнулся Юзик. — Может, и правильно. У нас свои институты. Белькевич сказал, что его чуть инфаркт не хватил, спас только стакан водки.
— Все мы ей спасаемся, — хмыкнул я. — Рем предлагает сегодня после работы расписать пульку. Не играете?
— Нет, — сказал Юзик, — мне только пульки не хватает. Это что-то вроде дурака?
— Близко к нему, — кивнул я. — Кому дадут выговор: мне или Людмиле?
— Обоим. А могут и выгнать. Хорошо, пока никто ничего не заметил. У нас поэзию по телевизору не смотрят.
— Совсем? — удивился я. — А обозреватель?
— С ним Валентин поговорил. Наш человек.
— С радио? — догадался я.
— Да. Ну так что будем делать с поэзией? Закрываем передачу?
— Зачем, — пожал я плечами, — записывать будем. Живой эфир — это вчерашний день.
Юзик посмотрел на меня — и ничего не сказал. Чувствовалось, он не во всем понимал молодых сотрудников редакции.
Людмила ушла с телевидения, что называется, по-английски. Никому даже не помахала ручкой.
— И с тобой не простилась? — спросил я Володю Колоткова.
— А у меня с ней ничего не было, — усмехнулся он. — Не наша.
— Почему?
— Не в той семье выросла. Наши люди от сохи.
— Особенно Танечка, — рассмеялся я. — Выговор ей объявил?
— А какой смысл? Это на тебя выговор может подействовать, а для девчат он пустой звук. Сказал, чтоб закрывала за собой дверь.
— Лучше запретил бы ей курить.
— Ну, это нарушение прав человека. Они у меня свободные личности.
Я с уважением посмотрел на главного режиссера литр-драмы. На своем месте человек.
— Ты тоже на своем месте. Самогуд говорит, что очень уж легко относишься к своим обязанностям, а по-моему — нормально. О чем у тебя следующее народное слово?
— О пословицах и поговорках. Хорошего знатока нашел в академии.
— Доктора наук?
— Нет, кандидата. Галина Атрашевич, красивая женщина.
— У тебя талант находить красивых.
— Так на Беларуси пчелы как гуси!
Мы засмеялись.
Галина Михайловна Атрашевич и в самом деле была интересная женщина. Высокая, со вкусом одетая, на губах ироничная усмешка. Она была лет на пять старше меня, и это огорчало.
«Отчего они все либо старше, либо младше? — вздыхал я. — Где моя ровня?»
«А Лида? А Люда? А Марина с Валей из общежития? — тут же вылезло мое второе «я». — Или ты живешь по принципу “На что нам что, когда у нас вот что”? Вот так и профукивают свое счастье».
«С примитивными личностями вроде тебя мне не о чем говорить, — огрызался я. — Ко всему еще и пентюх».
Второе «я» обиделось и исчезло. Но с ним иначе нельзя. Я его знал не хуже, чем себя.
Если бы не проколы с начальством и поэтом в живом эфире, можно было бы сказать, что жизнь налаживается. Даже телевизор дали. После выступления на общестудийной летучке я его выключил и поставил экраном к стене. У меня не было времени смотреть футбол, не говоря уж о других передачах.
— А вдруг кто увидит? — спросил Женя Микушкин, ненадолго заскочив в общежитие.
— Кто «кто»? — спросил я.
— Главный редактор, например. Или они сюда не заходят?
— Не заходят, — согласился я.
Но на всякий случай повернул телевизор экраном к людям. Вдруг и в самом деле заглянет кто-нибудь из начальства? Мне хватило разговора с ним по телефону.
Кстати, главный редактор и впрямь стал поглядывать на меня если не с настороженностью, то с повышенным интересом.
— Ну и что дальше? — как-то спросил он.
— Готовлю передачу о пословицах и поговорках, — отрапортовал я.
— Я спрашиваю, какие отношения были у тебя с прежним начальством? Кроме Института языкознания, ты еще где-нибудь работал?
— Физруком в школе, — ответил я. — Там еще и половина ставки русского языка и литературы была, но ее можно не считать.
— И что директор школы? Хвалил?
Валентин Николаевич отличался необычайной прозорливостью, недаром дослужился до главного редактора. Как раз с директором школы Знаткевичем у меня были напряженные отношения вплоть до выпускных экзаменов. Его дочка заканчивала десятый класс, шла, естественно, на золотую медаль, и обеспечить эту медаль учительница языка и литературы Олимпиада Яковлевна не могла. В этом она честно призналась директору. «Старуха уже, — сказала Олимпиада Яковлевна. — Надо, чтобы кто-нибудь помоложе проверил Танино сочинение». «А кто у нас моложе?» — спросил директор. «Физрук». Деваться было некуда, директор вынужден был послать парламентером к физруку завуча Марию Сергеевну. «А я в десятых не преподаю, — отказался я. — Сами вычитывайте». «Александр Константинович, Христом Богом молю — спасайте!» — приложила руки к груди Мария Сергеевна. И я прочитал это сочинение, исправил две ошибки и усовершенствовал стиль произведения. «Директор тебе заплатил?» — спросила баба Зося, моя хозяйка. «За что? — удивился я. — Всего лишь мелкая услуга». «За поляками платили, — не согласилась баба Зося. — За Советами люди даром работают, так оно и выходит никчемное». Баба Зося была самогонщицей и хорошо знала, кто чего стоит в этой жизни.