Я уже тогда был крепким и рослым и мог бы без труда расправиться с обоими. Но какое-то необъяснимое внутреннее сопротивление мешало мне даже обороняться, когда они на глазах у всех избирали меня мишенью для насмешек. И только если они очень уж допекали меня — дергали за волосы или забрасывали грязью, — я давал одному из них такого тумака, что он плюхался на землю.
Наш учитель любил каждую неделю предлагать классу контрольную работу. Потом собирал наши тетради, ставил отметки и клал их в основу оценок за семестр. Понятно, что эти работы внушали нам немалый страх, и мальчишки, сидевшие за мной — а оба были изрядными лентяями, — толкали меня в спину и шептали: «Послушай, как тут надо сказать?»
Я немало гордился, что мог им помочь, писал на бумажке ответ и передавал им, рискуя, что меня поймают и выгонят из класса. Они принимали эти услуги снисходительно, как должное. В лучшем случае в этот день не задирали меня.
Словом, все эти годы я был среди моих однолеток, мальчиков и девочек, очень одиноким — состояние, резко противоречившее моей натуре. Городские дети не принимали меня в свои игры, а с деревенскими мальчиками я сам не желал общаться. А тут и мой брат стал частенько возвращаться домой лишь к полуночи: он познакомился в городе с девушкой и обычно проводил вечера с нею. Мать, недалекая, вечно поглощенная заботой о том, как свести концы с концами, в это тяжелое время становилась мне все более чужой. Одиночество давило меня тем мучительнее, что я не читал книг и потому не мог создать себе фантастический мир, в котором можно было бы укрыться от печальной действительности. Правда, у меня все еще был стеклянный шарик и девочка в нем была так же красива, как раньше, и ночью я по-прежнему брал шарик с собой в постель. Но постепенно я перестал вести с девочкой увлекательные беседы, забыл их или же не находил в них больше интереса, и все сильнее мучило меня лишь одно желание: раздеть девочку и голенькую прижать к себе.
Моему воображению являлись соблазнительные картины, а со временем я научился разукрашивать их все ярче и ярче. Когда ночью я крепко прижимал к телу холодный шарик и закрывал глаза, передо мной отчетливо возникала фигурка девочки. Одежда спадала с нее, таинственность и непонятное возбуждение все усиливались. Позже я стал переносить свои желания на самых миловидных одноклассниц, и нередко во время перемены, стоя в одиночестве на лестнице и как будто пи о чем не думая, я смотрел вслед девочкам, проходившим под руку мимо меня, и мысленно срывал платье с самой красивой из них.
Пробудившееся половое чувство вообще причиняло мне большое беспокойство. Желание часто овладевало мной, когда я корпел над уроками, и вырывало перо у меня из рук. Тогда я мог полчаса просидеть над тетрадями, не шевелясь, уставившись в одну точку, и вожделение морочило меня великолепными, соблазнительными видениями. Заметив, что я сижу, ничего не делая, мать озабоченно покачивала головой, так как все, что нарушало обычное течение дня, приводило ее в смятение. Некоторое время она молча смотрела на меня, потом спрашивала, вздыхая: «Что с тобой, мальчик?»
Я не отвечал, да и что я мог ей ответить! Я сам не знал, что со мной. Она никогда не допытывалась и, подождав, печально принималась за свои дела.
Нельзя сказать, чтобы весь класс постоянно высмеивал и дразнил меня. Часто бывало, что мальчики разговаривали со мной как с равным, и, вероятно, мне уже через несколько месяцев удалось бы перебросить мост через разделявшую нас пропасть, если бы те двое постоянно не изобретали все новые проказы, заставлявшие других хохотать надо мной. Но девочки редко принимали в этом участие. Нет, как я говорил, я уже тогда был красивым и статным юношей, и, когда мальчишки заходили слишком далеко, случалось, что девочки заступались за меня.
— Оставьте его в покое! — кричали они. — Вы сами гораздо глупее его. — Меня же они подбадривали: — Защищайся, тогда они отстанут!
Но я только уныло качал головой.
— Мне все равно! — говорил я, чуть не плача от горя.
Я знал, что не физической силой, а как-то совсем иначе должен добиться признания у этих мальчиков. Успеха я достиг лишь в последнем учебном году, и притом опять-таки совсем особым способом.