Я почти не задумывался над нашими отношениями, как и вообще никогда не думал о Мелани, если не видел ее перед собой или если она не была почему-либо мне нужна. Лишь теперь, когда я могу спокойно поразмыслить о своей жизни в те дни, мне начинает казаться, что это было не совсем правильно. Наверно, Мелани заслуживала более внимательного к себе отношения, хотя я и не мог подарить ей любовь. Обдумывая теперь все как следует, я вижу, что она всю жпзнь оставалась одиноким человеком, всегда готовым проявить любовь и привязанность, только они никому не были нужны.
Не нужны они были и Теодору, ему — меньше всего. Жизнь здесь, на лоне природы, была ему по нраву. Притом все его баловали. Смышленый мальчик быстро осознал свою власть над взрослыми и широко ею пользовался. С тех пор как он поступил в среднюю школу, он ездил туда поездом, в вагоне второго класса, утверждая, что в третьем всегда отвратительно пахнет мужиками. Правда, я рассказывал ему о своей собственной юности и о том, как я по утрам ездил в город, но он только смеялся и говорил: «Твои родители были бедны. А я не хочу сидеть рядом с детьми твоих рабочих, я думаю, ты меня понимаешь!»
Что можно было на это возразить! В конце концов, для того мне и нужны были деньги, чтобы моему сыну жилось лучше, чем когда-то мне, и я не придавал его пристрастию к роскоши особого значения. Несколько меньше мне нравилось то, что учителя и директор школы жаловались на его поведение. Он ленив, говорили они, и никогда не готовит уроков. Когда ему делают замечания, он отвечает до неприличия дерзко. Товарищам показывает дурной пример. Особенно порицали учителя то, что у него слишком много карманных денег: это, мол, портит характер молодого человека. Я действительно давал Теодору много денег, так как хотел пораньше приучить его бережно обращаться с ними. Возможно, он иногда хвастал ими перед товарищами. Другим обвинениям я просто не верил, о чем и сказал директору.
В результате через полгода мне пришлось отдать сына в частную гимназию, где он мог перебеситься без помех и где его выходки встречали большее понимание. Ему там поправилось, ведь его товарищи тоже были сыновьями богатых родителей и у них тоже водились деньги. Впоследствии он даже был принят в студенческую корпорацию института. Там его приучили к военной дисциплине, чем я был очень доволен.
С Мелани он был в еще худших отношениях, чем раньше. Это было понятно при таком резком различии их характеров. Несмотря ни на какие уговоры, я не мог добиться, чтобы он называл ее матерью. Он отвечал: «Я ее терпеть не могу! Не могу же я говорить «мама» человеку, который мне противен! Об этом не может быть и речи». Он называл ее Мелани и обращался с ней как со служанкой. «Мелани, поди-ка сюда!» Услышав его зов, она все бросала и бежала к нему. «Где моя купальная простыня?.. Где мой портсигар?..» Где то?.. Где другое?..
Мелани помогала ему искать, и, пока она не находила требуемого, он не переставал кричать и понукать ее:
— Не ищи же в ящике! Там, конечно, нет! Да не трогай ты мои вещи, оставь их на месте!.. Что за свинство: мои вещи постоянно перекладывают. Ну, поворачивайся!
Вначале Мелани плакала после таких скандалов и однажды даже пожаловалась мне.
— Нехорошо, — сморкаясь, лепетала она, — что он так со мной обращается. Я ведь забочусь о нем! Что он имеет против меня?
Я призвал Теодора и просил его держать себя более прилично с моей женой.
— Просто она действует мне на нервы, — ответил он. — Таким уж я создан. Такая у меня натура!
Вскоре Мелани привыкла к грубому тону Теодора. Молчаливо и беспрекословно выполняла она его поручения. Само собой разумеется, при такой жизни она не могла чувствовать себя хорошо. Мне кажется, ей было лучше всего, когда все мы уходили из дому и она могла тихо склоняться над пяльцами.
Сам я не обращал на нее особого внимания и не интересовался тем, как она проводит свои дни. В качестве зятя Гассера я скоро стал одним из наиболее уважаемых людей в городе, а так как я все еще состоял в политической партии, на собраниях начали намекать, что мне следовало бы поработать для блага общества, сделавшись членом общинного совета.
Гассер, с которым я об этом посоветовался, сказал смеясь:
— Ты станешь членом общинного совета! Это можно! Предоставь дело мне, я знаю, с кем надо поговорить! На этот раз — без промаха.