- Сюзанна, супруга Эдуардо, моего деверя.
- А это, полагаю, и есть сам Эдуардо, правда? – сказал он, указывая на Диего.
- Нет, это как раз Диего. С чего вы предположили, что он муж Сюзанны?
- Я не знаю, мне всего лишь так показалось…
Этим же вечером я разложила фотографии на полу и часами на них смотрела. Тогда я пошла спать непозволительно поздно и к тому же немало огорчившись.
Я была вынуждена распрощаться с моей бабушкой, потому что пришло время возвращаться в Калефý. Когда наступил обласканный солнцем декабрь, столь характерный для Сантьяго, Паулина дель Валье почувствовала себя намного лучше – очень уж долго длилась эта зима, которая и навеяла на неё одиночество – и пообещала навестить меня вместе с Фредериком Вильямсом после Нового года, а не проводить всё лето на пляже, как поступали те, кто мог сбежать из Сантьяго в период самого солнцепёка. Женщина настолько хорошо себя чувствовала, что даже поехала вместе с нами на поезде до Вальпараисо, где мы с Аделой сели на корабль, отправлявшийся на юг.
Мы вернулись в деревню до Рождества, потому что никак не могли отсутствовать на самом важном в году празднике для семьи Домингес. Далеко не за один месяц до торжества донья Эльвира начала распределять подарки для крестьян, сделанные собственными руками дома или же купленные в городе: одежда и игрушки для детей, ткани на платье и шерсть для женщин, различные инструменты для мужчин. В это время, как правило, делили между собой животных, мешки с мукой, картофель, головки сахара, иначе называемые чёрный сахар, бобы и кукурузу, сушёные фрукты и высушенное мясо. Людям раздавали парагвайский чай на травах, соль и уложенные в формочки сладости из айвы, приготовленные в огромных медных тазах на разожжённом под открытым небом костре. Жильцы земельного владения прибыли сюда с четырёх сторон света, а кое-кто из них вместе со своими жёнами и детьми добирался на этот праздник не один день. Забивали крупный рогатый скот и коз, варили картофель и свежие кукурузные початки, готовили по особому рецепту фасоль в горшочках. Мне поручили украшать цветами и сосновыми ветками длинные, расставленные во внутреннем дворе, прилавки и подготовить кувшины с разбавленным подслащённой водой вином, что никак не опьяняло взрослых, и которое дети пили, смешав то с обжаренной мукой. Пришёл и священник, кто решил остаться здесь на два-три дня, совершая обряд крещения над новорождёнными, исповедуя грешников. Он венчал уже живущих вместе людей и порицал прелюбодеев. В полночь на 5 декабря мы все присутствовали на рождественской службе, проходившей на свежем воздухе перед наскоро сооружённым алтарём, потому что все желающие просто не вмещались в единственную небольшую часовню, находившуюся на территории поместья. На рассвете, после сытного завтрака, состоящего из кофе с молоком, свежеиспечённого хлеба, сливок, мармелада и созревающих летом фруктов, все двинулись в радостном шествии, посвящённом Божественному младенцу, в котором каждый смог облобызать Его фаянсовые ноги.
Дон Себастьян во всеуслышание объявил семью, более остальных выделяющуюся своим поведением и манерами, которой и вручил фигуру Божественного младенца. И отныне целый год, от Рождества до Рождества, хрустальная урна с небольшой статуей будет занимать почётное место в хижине этих крестьян, призывая на всех них божественное благословение. Пока она находилась в семье, ничего плохого с хозяевами не могло случиться. Дон Себастьян устраивал всё так, чтобы у каждой семьи в поместье была возможность какое-то время сохранить статую под своей крышей. В этом году мы ещё и решились на аллегорическую театральную постановку, посвящённую наступлению двадцатого века. В ней были задействованы все члены семьи, за исключением доньи Элвиры, уже слишком слабой женщины, и Диего, кто предпочёл взять на себя ответственность за техническую сторону дела, а точнее, за освещение и цветные занавески. Дон Себастьян, будучи в очень хорошем настроении, согласился исполнить печальную роль Старого года, вечно что-то бормочущего себе под нос, а один из детей Сюзанны – всё ещё в пелёнках – олицетворял собой наступающий Новый год.
Каким-то образом услышав о бесплатной еде, здесь же появились и несколько малокультурных индейцев. Эти люди были совсем нищими – ведь на данный момент уже потеряли свои земли, а прогрессивные планы правительства обходили их стороной – однако ж, будучи гордыми, те прибыли не с пустыми руками. Они принесли несколько яблок, пряча их под накидками, которые нам и предлагали все насквозь потные и в сальных пятнах, а ещё мёртвого кролика, источавшего зловонный запах мертвечины, да несколько тыкв, приготовленных умело и с любовью. Кроме этого гости вручили и ликёр с добавлением в него небольшого количества фруктов фиолетового цвета, которые приходилось жевать и выплёвывать в ковш, смешанными со слюной, а затем в подобном виде оставлять всё это бродить на какое-то время. Пожилой вождь индейского племени, касик, шёл впереди вместе со своими тремя жёнами и собаками. Вдобавок его сопровождали ещё и два десятка членов племени, мужчины которого не выпускали из рук копий и, несмотря на длящиеся уже четыре века беззакония и беспорядки, сохранили свой устрашающий вид. Местные женщины были далеко не робкими и старались вести себя столь же независимо и могущественно, как и мужчины. Здесь между людьми наблюдалось равенство полов, чему с особой радостью аплодировала Нивея дель Валье. Они церемонно приветствовали нас на своём языке, называя «братом» как дона Себастьяна, так и его детей, которым говорили «добро пожаловать» и приглашали принять участие в пиршестве. Однако за людьми из племени приходилось пристально следить, потому что при малейшем проявлении невнимательности те сразу принимались за воровство. Мой свёкор утверждал, что местные жители обделены чувством собственности, ведь те привыкли жить общиной и делиться. Диего же, слыша подобное, ссылался на то, что индейцы, столь проворные до чужого добра, никому не позволяют прикасаться к собственному богатству. Опасаясь, что люди напьются, отчего опять станут неистовыми, дон Себастьян предложил касику бочку с водкой в качестве стимула, что заставил бы всех скорее уйти, потому что люди в любом случае не смогли бы открыть её на территории хозяина. Тогда индейцы сели в сторонке обширным кругом и стали есть, пить, курить из одной и той же трубки, а также вести длинные беседы, которые, впрочем, никто не слушал. Тем не менее, приглашённые предпочитали не смешиваться с жильцами из Калефý, хотя находившиеся здесь дети резвились все вместе. Этот праздник как предоставил мне возможность сфотографировать индейцев, подключив к делу свой утончённый вкус, так и подружиться с некоторыми женщинами. Общаясь с ними, я предполагала, что рано или поздно мне будет позволено навещать их в стоящем на противоположном берегу озера лагере, где все и устроились, чтобы провести это лето. Когда приходили в негодность пастбища либо же просто надоедал пейзаж, люди вырывали из земли поддерживающие навесы палки, сворачивали ткани палаток и с таким багажом отправлялись на поиски новых пристанищ. Если бы я проводила время вместе с ними, возможно, все бы и привыкли к моему присутствию и к фотоаппарату. У меня возникло желание запечатлеть на снимках местных жителей, занятых своими повседневными делами. Подобная мысль не могла не навести страх и ужас на моих свёкра и свекровь, потому что здесь так и витали разного рода волнующие кровь истории об обычаях и традициях этих племён, в которых от терпеливого труда миссионеров осталась, к сожалению, лишь видимость.
Нынешним летом бабушка Паулина не приехала меня повидать, как обещала мне то ранее. Путешествие на поезде или же на корабле она бы ещё и вынесла, но вот необходимость провести пару дней в запряжённой волами повозке, что довезла бы от порта до Калефý, пугала её не на шутку. Только еженедельные письма бабушки, пожалуй, и являлись моей основной связью с внешним миром; по мере того, как шли недели, я всё больше ностальгировала по прежним временам. Теперь я пребывала в несколько ином расположении духа, стала сторониться людей и ходила более молчаливой и замкнутой, чем обычно, таская за собой свои же неудачи, точно тяжёлый шлейф платья невесты. Со временем именно одиночество сблизило меня со свекровью, этой нежной и благоразумной женщиной, всецело зависящей от своего мужа, лишённой собственных мыслей и не способной ничему противостоять, даже если для этого и требовались минимальные жизненные усилия. И всё же подобные недостатки поглощались необъятной добротой, полностью скрывавшей собою её весьма скудные познания о чём бы то ни было. Стоило свекрови появиться рядом, как мои беззвучные притворные истерики сами собой распадались на мельчайшие частицы; донья Эльвира обладала чудесной добродетелью притягивать меня к себе и одним своим присутствием чудесным образом успокаивать моё душевное волнение, что, порой, чуть ли меня не душило.
В эти летние месяцы мы всецело были заняты сбором урожая, новорождёнными животными и заготовкой различных запасов; солнце садилось лишь в девять часов вечера, отчего дни, казалось, становились вечными. На ту пору дом, что мой свёкор строил для нас с Диего, был уже готов, выглядел прочным, свежим и красивым. С четырёх сторон он был окружён крытыми коридорами и пах свежей глиной вперемешку с только что срубленной древесиной и базиликом, который жильцы своевременно высадили вдоль стен, чтобы отвести неудачи и всякого рода колдовство. Мои свёкор со свекровью предоставили в наше распоряжение кое-какую мебель, принадлежащую далеко не одному поколению этой семьи, а всё остальное Диего купил сам, съездив в ближайший посёлок и даже не поинтересовавшись моим мнением по данному вопросу. Так, вместо широкой кровати, на которой мы оба спали до этих пор, он приобрёл две односпальные, украшенные бронзой, и зачем-то между ними поставил ещё и ночной столик. После обеда члены семьи, как правило, уединялись в своих комнатах аж до пяти часов вечера, соблюдая обязательный тихий час, потому как считали, что жара тормозила переваривание пищи. Диего неизменно растягивался в гамаке, висящем под естественно образуемым виноградником навесом, чтобы чуть-чуть покурить, а потом шёл на речку поплавать. Он предпочитал ходить туда один, а когда изредка я хотела составить мужу компанию, его это напрягало, так что на своём обществе я, в основном, и не настаивала. Ввиду того, что мы не проводили время сиесты, занимаясь любовью в нашей комнате, большей частью оно уходило у меня на чтение либо же работу в небольшой фотографической лаборатории, потому что, сколько я ни старалась, мне всё же никак не удавалось заснуть после полудня. Диего уже ничего меня не просил и ни о чём спрашивал и едва ли выказывал интерес, да и тот скорее из вежливости к моему роду деятельности или испытываемым мною чувствам. Этот человек никогда не терял терпения, видя мои переменчивые состояния души и выслушивая мои ночные кошмары, ставшие куда серьёзнее и случающиеся теперь гораздо чаще. Со временем ему пришлось смириться и с моим продолжительным угрюмым молчанием. Бывали дни, когда мы не перекидывались друг с другом ни словом, хотя, казалось, он этого даже не замечал. Я же замыкалась в безмолвие, точно в доспехи, внутренне считая часы, чтобы посмотреть, как долго мы всё-таки сможем выдержать невольно создавшуюся ситуацию, но под конец, я всегда отступалась, потому что возникшее между нами молчание давило куда сильнее на меня, нежели на него. Ранее, когда мы ещё разделяли нашу общую постель, я, притворяясь спящей, льнула к его спине, а он проникал в мои недра и заплетал свои ноги за мои. Вот так и сглаживалась порою пропасть, что уже неотступно возникала между нами.