Для оценки портрета важно упомянуть об отношении к нему самого поэта. Бытующее мнение, что Пушкин активно не любил портретироваться, чересчур безапелляционно. Его отношение к собственным изображениям было много сложнее, зависело от времени и настроения и, безусловно, от качества портрета и таланта художника. Отрицать надежду Пушкина и на „живописный памятник“ было бы ошибкой, вспомним написанное в конце 1823 года в ссылке заключение второй главы „Евгения Онегина“:
Вернувшись из ссылки, Пушкин в Москве заказывает свой портрет Тропинину, вскоре позирует Кипренскому. Работу последнего он выкупает у вдовы Дельвига, гравюру Уткина с него помещает в свое собрание сочинений. Случайно ли, что два лучших русских портрета 1820-х годов — это изображения Пушкина? И наконец, главное свидетельство — известное стихотворение „Кипренскому“, как будто продолжающее строки из „Евгения Онегина“:
1811. Холст, масло. 32,9x26,5. Гос. Третьяковская галерея.
Поступил в 1924 г. из Гос. Русского музея, ранее в Музее Академии художеств.
В строгом, ритмически упорядоченном построении портрета, в четкой соотнесенности силуэта, белого клина рубашки с рюшами и жестким воротом и очерка палитры чувствуются уроки Боровиковского. Мягко и пластично вылеплены голова и рука, крепко держащая кисть. Скульптурность усиливается сдержанной, почти монохронной гаммой, где доминируют теплые оливковые тона, хотя пристальное рассмотрение живописи позволяет оценить тактичность введения розовых, пепельных, коричневых оттенков. Модель на портрете освещена сильным, ясным светом, не оставляющим никаких тайн и недомолвок. Венецианову удалось создать цельный образ, где слились воедино „честная“ манера исполнения с „честным“ нравственным обликом художника.
В этом автопортрете особенно явственно ощущается неподкупная „зеркальность“, стремление художника беспристрастно изучить себя со всей серьезностью и пристальностью и столь же нелицеприятно запечатлеть на холсте, не забывая, правда, при этом и о другой задаче — постараться выразить свои представления о миссии художника, обязанного писать Натуру. Венецианов ценил портретиста, „чьей кистью нужда и вежливость не управляют“, который „переносит на полотно то, что видит в то время в том лице, которое перед мольбертом его, он не отыскивает мины, родными и знакомыми предпочитаемой“[132]. Поэтому так напряженно вглядывается он в свое отражение в зеркале — плотно сомкнулись его губы, а на переносице и у углов рта обозначились складки. „Во имя правды он не щадит себя: ему было всего тридцать два года, но из-за больших круглых очков, из-за верхнего источника света и глубоких теней около губ он выглядит много старше, даже немного похожим на старичка Шардена, с автопортретом которого он мог познакомиться по гравюре“[133]. В этом произведении художника как будто предсказан его дальнейший жизненный путь, подчиненный верному служению правде в искусстве.
131
См. об этом:
132
133