Выбрать главу

И вдруг она сказала:

— Вы на меня не донесете, если я вам что-то покажу?

— Что вы, Надежда Николаевна, Господь с вами, какие доносы?

Она погладила меня по плечу:

— Это я так, вы сейчас увидите, как я вам доверяю.

Она подошла к шкафу, открыла верхнюю дверцу и из-под белья, откуда-то из глубины, достала фотографию расстрелянного царя Николая Второго с наследником Алексеем, показала ее мне, а потом прижала к своей плоской груди.

СПЕЦИАЛИСТ ПО ДОСТОЕВСКОМУ НАТАН РОЗЕН

В один из первых моих дней в университете в Рочестере, в небольшом офисе, который мне дали, раздался звонок, и кто-то по-русски, с сильным акцентом, сказал: «Говорит профессор русской литературы Натан Розен». Он хотел увидеться со мной, и, если я свободна, он бы пришел к зданию факультета искусств и взял бы меня в университетский клуб.

Я спустилась в вестибюль, к входной двери, и вышла. Была настоящая метель, снег бил в лицо. И вдруг, прямо как в сказке, из снежного вихря появился маленький человечек. На нем была яркая вязаная шапка, сквозь снег он щурился и приветливо улыбался. Это был Розен. Уже совсем немолодой, но оживленный, бодрый и наивно искренний.

За ланчем он расспросил меня о Москве, о моей семье, о семинаре, преподавать который меня позвали в университет. Мне сразу же рассказал, что жена его, Лотта, — из Швейцарии, детей у них нет; что они оба любят музыку; что у его отца, как у отца Чехова в Таганроге, была в Бруклине лавка с селедкой и подсолнечным маслом; что он, Натан, всю жизнь занимается Достоевским, много чего о нем написал и, конечно, любит Гоголя. Оба такие гении и такие… антисемиты.

Вечером, без звонка и предупреждения, Натан вместе с Лоттой («Я знаю, я знаю, что без приглашения приходят только свахи и гробовщики», — сказал он) пришел ко мне в гостиницу с целой сумкой тарелочек, чашек и кастрюлек.

А на факультете искусств никто не поинтересовался, где и как я устроилась. Пригласили на обед к одному из профессоров — удивительное разнообразие морских продуктов, приготовленных, как мне объяснили, по японской традиции; я знала только креветки. На этом обеде художник Майкл Венеция не переставая говорил о своих работах, названных «Знаки бесконечности», состоявших из геометрично и скучно раскрашенных полосок дерева, а скульптор Арч Миллер — о своих «Мистических каменных пейзажах», разного размера камнях, разложенных на полу в местной галерее. Розены же принесли мне еще и электроплитку, и красивейший, испеченный Лоттой, торт. Я сказала, что никогда такой не могла бы сделать.

«А это потому, что вас в России в детстве наставляли читать, а ее в Швейцарии — шить и готовить», — заметил Натан.

Он познакомился со своей большой светловолосой Лоттой почти сорок лет назад, когда в университете в Цюрихе писал работу о русских в Швейцарии. Он жил в очень скромном пансионе, там же жила и Лотта, где-то работала секретаршей. Они подружились. По воскресеньям она водила его по Цюриху, или они шли в горы, или к озеру и в старый монастырь Фраумюнстер, где потом Шагал сделал свои прекрасные витражи, или шли слушать музыку. Натан не подозревал, что можно быть таким счастливым, каким он был тогда.

Вскоре после того, как он уехал, она приехала к нему в Нью-Йорк, и с тех пор они никогда не расставались. Родителей его уже не было в живых, поэтому то, что она не еврейка, никого не беспокоило и просто не имело значения.

Натан знал, что его отец родился в каком-то местечке в Белоруссии, которое он представлял шагаловским: с разного цвета избушками, колодцем, добродушными коровами, землей в цветении или в снегу и людьми, такими, как его маленький мудрый дедушка, который был целиком оттуда и которого Нью-Йорк, где он прожил много лет, мало изменил. «Учись, учись, — говорил он ребенку Натану, — тогда не будешь всю жизнь пришивать пуговицы». Он был портным, но мыслил как поэт. Натан любил повторять его забавные высказывания, такие как «Борода не сделает козла раввином».

Шестидесятилетний Натан был сильно сутул и подслеповат. Он никогда не сидел верхом на лошади, никогда не получал дорогие и красивые подарки, никогда не танцевал. Он был совсем другой рядом со своими выхоленными иной культурой коллегами. Они знали, что его отец был лавочником, но наиболее разумные из них понимали, что дальние-дальние предки его были пророками.

Как-то Розены заехали за мной и взяли в университетский клуб на выступление эмигрировавшего из Ленинграда поэта Кузьминского. Я никогда стихов его не читала, но фамилия была знакома.