Моя сестра, Мэри, прислала мне тогда из Германии модные черные туфли и черное платье с утрированно большими, розоватыми пуговицами. "Какой правильный размер, – сказал Лева Збарский o них. – Какая точная форма". Он рассматривал платье, словно рассматривает архитектуру.
Высокий, худой, с некрасивым губастым лицом, он был привлекателен своей выхоленностью, своим врожденным неплебейством и полным равнодушием к мнению других о себе и к чужому мнению вообще обо всем.
Его интересовали предметы и вещи, особенно одежда, ее цвет, дизайн, и когда о нем говорили, что он пижон и модничает – выбирает носки под цвет галстука, – то ошибались. Ему просто нравилась гармония, эстетическое совершенство.
Через какое-то время он пригласил всех к себе смотреть “Цирк” Чаплина – режиссера, которого на советских экранах тогда не показывали.
В такой квартире, как у Збарских, в правительственном доме – огромной, красивой, необычной, – я до этого не была никогда... Старинная, почти дворцовая мебель, картины, люстры, ковры. Огромная, вся застекленная гостиная, над дверью которой висело бархатное панно с вышитой золотом надписью на иврите.
Наверное, только отец Левы, известный ученый-химик, Борис Збарский, который забальзамировал и следил за сохранностью тела Ленина, мог себе такое позволить, хотя и его, и его жену, мать Левы, через несколько лет посадили по "делу врачей". Но тогда, в тот вечер, все было на редкость благополучно, и хорошенькая горничная разносила “кремлевские” угощения.
После смерти Сталина Збарских освободили, но отец Левы вскоре умер.
Сам Лева стал очень успешным полиграфистом. Он прекрасно работал, и книги, которые он оформлял и иллюстрировал, были одни из лучших в России. Он был элегантным, блестящим, много зарабатывавшим художником. Тогда же он женился на Регине – модели редкой красоты и шумного успеха в России и за границей. "Самое красивое оружие Кремля", – называли ее в европейских газетах.
Однажды случайно у метро я и моя подруга столкнулись с ним, и он затащил нас к себе (жил поблизости) посмотреть на несколько его новых графических листов. "Ее нет, – сказал он о Регине. – Можно будет спокойно посуществовать".
Но он ошибся, Регина была. Она и двое других моделей сидели на высоких стульях у бара и сначала даже не повернулись в нашу сторону. Потом Регина вспорхнула, картинно улыбнулась и подошла к Леве: "Поездку отменили", – сказала она. "Как жаль", – сказал он и усмехнулся этой своей двусмысленной фразе.
У себя в комнате, раскладывая листы, говорил, что не может больше терпеть "этих идиотов". И правда, через какое-то время он ушел от красавицы Регины к дочке знаменитого Вертинского, Марианне, а вскоре – от нее к актрисе Людмиле Максаковой, которая родила ему сына.
Из России Лева уехал один. Максакова, ставшая успешной актрисой, осталась в Москве с Левиным маленьким сыном. Их брак закончился.
В Нью-Йорке, где Лева жил в огромном полуподвале, его мастерской, его работы не обратили на себя особое внимание, а он, в по-байроновски завязаном шарфе и плаще ХIX века с пелериной, выглядел скорее странно. Кто-то помог ему устроиться преподавать рисунок в маленьком колледже. Сам он, даже сейчас, никого ни о чем просить бы не смог.
ИСТОРИК ФОТОГРАФИИ ЭСТЕЛЬ ДЖАСИМ
"Иди к маме, она тебя покормит, иди, иди, – говорила Эстель Джасим большому рыжему ретриверу, который лизал ее руки. – "Ты же видишь, папа занят". Он не слушался, но потом наконец развернулся и побежал к плите, где Элизабет Лингвист-Кок что-то жарила. Та потрепала рыжего пса, сказала ему какие-то нежности и дала кость.
Я приехала навестить Джасим, ее дом был где-то в районе Амхерста, милях в 60-ти от Бостона. Она сломала ногу, долго не могла ходить, и я заменяла ее в колледже — преподавала один из ее курсов по истории кино.
Джасим была блестящим, одним из самых известных знатоков фотографии. Ее книги раскупались в Америке и в Европе. Толстая, квадратная, некрасивая, немолодая, но такая интересная, сильная в общении. Ее разговоры были немножко похожи на лекции. Своего собеседника, кто бы он ни был, она превращала в студента, но все равно это было занятно и интригующе. .
Она полулежала на кушетке с ногой в гипсе и рассказывала мне о своем детстве. Бруклин; благочестивые хасидские евреи; кошерная еда; празднование субботы; кто-то, иногда даже нищий, приглашаемый в этот день к их столу; долгие разговоры, и всегда эта потребность в семье – "услышать умное слово".