— Oригинальный портрет, — сказал рижанин, указав на один из портретов, который был весь как бы слеплен из краски. Toлстые, мерцающие, рембрандтовские мазки, но только здесь они были веселые, розовые.
Фальк вообще избегал слова «портрет». Он как-то сказал, что, когда он пишет, его цель уловить, как сам человек видит себя изнутри, а не как он выглядит. Совсем недавно я прочитала, что, когда Фальк после десяти лет в Париже вернулся в Москву в 1937 году, его друг, известный актер Михоэлс, в ужасе сказал: «Нашел когда приехaть!».
Мы рассматривали картины. Рижанин отметил, что работы Фалька совсем не похожи на Шагала.
— Конечно, нет, — сказала Ангелина. — Их интересуют совершенно разные вещи. Роберт называет русские картины Шагала местечковыми сказками...
Пока мы разговаривали, Фальк сидел в кресле и отрешенно молчал. Казалось, он существует в другом измерении, где нет ничего, кроме холста и красок. Через много лет, когда Ангелина писала свои воспоминания, она рассказала, как он пригласил ее к себе в мастерскую и угостил чаем, а сам чая не пил. Когда она спросила у него, почему он не пьет, он ответил простодушно, что у него только одна чашка…
— Это Раиса Идельсон, — сказала я, указав на портрет, и процитировала ее строчку: «Туман теней крадется из оврагов…». Фальк оживился.
— Она была самой красивой женщиной, — сказал он.
— И самой красивой из твоих четырех жен, — сказала Ангелина. — А сейчас пора есть, — добавила она и поднесла Фальку алюминиевую мисочку с манной кашей. Он съел несколько ложек. Нам пора было уходить. Рижанин ничего не купил.
Меньше чем через год Фальк умер. На его панихиде было очень много народу. Лучше всех говорил Эренбург:
— Kогда человек умирает, ему говорят прощальноe прости как прощай. Но сейчас я хочу сказать прости как прости. Прости всех нас, что мы не сумели сделать твою жизнь более легкой. Через какое-то время, и, я уверен, очень скоро, твои картины станут украшением русских музеев!..
Так это сейчас и произошло.
ТЕНОР ИВАН КОЗЛОВСКИЙ
— Вы должны впечатлить его, тогда он, знаете ли, много чего расскажет, говорил режиссер Миримов.
Работать с ним было трудно: напыщенный, с каким-то недобрым юмором; но выглядел он как барин — выхоленный, с сигарой, и темы на студии умел выхватывать привлекательные, как эта — фильм о теноре Леониде Собинове. Французы удивлялись: как среди русских медведей родился такой изысканный лебедь, как этот Собинов; итальянцы считали его итальянцем, своим; русские его боготворили.
Я писала сценарий для фильма о нем, и мне был важен разговор со знаменитым Иваном Козловским, кто почти полвека назад смог заменить Собинова — тому на сцене Большого театра (он пел тогда Ромео в опере Гуно) стало плохо с сердцем. Опустили занавес и выпихнули на сцену молоденького Козловского, он был там в какой-то второстепенной роли, натянув на него еще влажный собиновский парик. Козловский спел великолепно и стал, как заявил Миримов, звездой первой величины.
Так вот, Миримов, его жена Марианна и я шли к Козловскому. Он никого не принимал, от всех интервью отказывался, но Марианна, дочка его любимого художника Аристарха Лентулова, была много лет его приятельницей, и ей он отказать не мог.
— Не забудьте сказать, что вы знаете, что он берет ми третьей октавы, — продолжал Миримов.
Он ничего не знал ни про ми, ни про октавы — просто где-то про это слышал. Марианна напомнила, что Козловский давно разведен, его актриса-жена из украинских крестьян была очень красивой, но существом абсолютно вне культуры.
— Не знаю, на какой козе к Ивосику подъезжать, когда он готовит свои роли, — говорила она.
Дверь открыл он сам — стройный в свои семьдесят с лишним лет. Приветливый. В движениях и речи — аристократическая естественность, приятная простота, хотя происходил он из крестьян. В его улыбке, во внимании его глаз угадывалась его безграничная одаренность. «Вот какой он, лучший Ленский и, конечно, лучший Юродивый в Борисе Годунове», — думала я.
Гостеприимная квартира — московский старомодный уют, картины, павловский диван и кресла, обитые полосатой тканью, рояль. Огромный шелковый абажур над круглым столом, накрытым для чая, роскошный старинный фарфор. В правом углу столовой — икона Богоматери с горящей лампадкой.
Он говорил с искренним признанием завораживающего совершенства Собинова, говорил восторженно, но спокойно.
— Уникальная серебристость его тона, вы только послушайте. — Он завел пластинку с Собиновым, певшим бетховенского «Сурка». — Какой непрерывающийся поток звука, когда даже паузы кажутся звучанием — совершенное классическое bel canto.