– Мама с папой сказали, что она слишком много беспокоится из-за пустяков и видит сложности там, где их нет, а она ответила...
– Ох, Гастон, ты опять подслушивал? – спросила я, едва сдерживая смех.
– Ну да, мадемуазель. А что же мне было делать? Они думали, я сплю, а сами разговаривали о вас!
– А что еще они говорили? – не выдержала я.
– Ничего... папа закрыл дверь.
– Гастон я все-таки не могу понять, почему твоя тетя так возражает...
Он пожал плечами.
– Она сказала, что у меня появятся идеи, не соответствующие моему положению и...
– Не соответствующие положению? Господи!
– И что вы только напрасно поощряете эти мои глупости с красками, а я должен буду зарабатывать деньги и помогать семье. Вы тоже думаете – она права, мадемуазель? – спросил он с беспокойством.
– Конечно, нет. По-моему, дела у твоих родителей идут совсем не плохо. Нет, скорее всего, ее беспокоит что-то другое. Думаю, она не очень любит иностранцев.
– Да. Она совсем не хочет иметь с ними дела. Я не знаю, почему. Может, она в какого-нибудь влюбилась, а он ее взял и бросил.
Тут я снова невольно оторвалась от работы.
– Гастон, где ты этого набрался?
– Я – француз, мадемуазель, – сказал он, как будто одно это все объясняло. – Правда, я не понимаю, как даже иностранец мог влюбиться в мою тетку.
Я снова не смогла удержаться от смеха.
– Ты еще слишком молод, чтобы разбираться в подобных вещах.
– Ха-ха. Et voila, мадемуазель, – сказал он сияя, – я закончил. Теперь можете взглянуть.
Я поднялась из-за своего этюдника и подошла к нему сзади.
– Знаешь, Гастон, очень удачно! – сказала я, внимательно всматриваясь. Это был вид с берега на четырехарочный мост через реку, уходящий обоими концами в густые заросли ивняка, – Ты верно выбрал перспективу, и мне нравится, что ты добавил немного красного к платью женщины у воды.
– Это вы раскрыли мне этот фокус, мадемуазель, вот я и попробовал. Это, как вы это назвали – главный цвет?
– Цветовой удар. И ты совершенно прав. Он привлекает глаз. Мне кажется, ты делаешь успехи. В общем, думаю, ты можешь начать работать маслом.
– Правда? Вы честно так думаете? – он бросил кисть и обвился вокруг меня, как питон.
– Да, я правда, так думаю, солнышко, только ради Бога, не задуши меня до смерти, иначе некому будет тебя учить! – Я осторожно высвободилась.
Гастон рассмеялся.
– Простите меня, мадемуазель. Я иногда не могу рассчитать силы. Мне ведь уже десять.
– Действительно, – сказала я серьезно. – Что же со мной будет, когда тебе исполнится одиннадцать?
– А когда мне будет одиннадцать, я уже почти стану мужчиной, и потому не смогу вас так обнимать, это будет уже не coпveпable, неудобно, вы понимаете? – В его глазах плясали шаловливые искры.
– Ох, Гастон, когда-нибудь ты меня уморишь. Ладно, давай собираться и пойдем.
Я открыла большой плоский портфель. Гастон осторожно уложил туда свои сокровища, а я взяла этюдник. Он посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц.
– А вам, правда, нравится, как я работаю, мадемуазель? Вы не смеетесь надо мной?
Я увидела, что на этот раз он спрашивает очень серьезно.
– Нет, Гастон. Я над тобой не смеюсь. Я считаю, что для своего возраста ты работаешь просто отлично.
– Я бы... я бы очень-очень хотел стать художником, понимаете?
Пожалуй, так серьезно он говорил впервые, и я видела, что ему не легко далось это признание. Он был гордым и держал мечты втайне. Мне было приятно, что он мне доверяет.
– В таком случае, ты должен этого добиваться, у тебя есть талант и желание, что, по-моему, не менее важно. Я постараюсь тебе помочь.
– Я знаю, мадемуазель. Я люблю вас.
Он произнес эти слова легко, хотя я-то знала, каких ему это стоило усилий. Такого он тоже никогда раньше не говорил. Я вообще сомневалась, что он когда-нибудь говорил так хоть с кем-то. Вдруг я почувствовала, что к глазам у меня подступают слезы, но я ответила беспечно, как будто он не сказал ничего необычного.
– Я тоже люблю тебя, малыш. И спасибо за доверие. Я думаю, что когда-нибудь ты станешь куда лучшим художником, чем я.
– Никогда, мадемуазель, – ответил он преданно, но я видела, что он очень доволен. – Ой, смотрите!
Он показал пальцем. Неведомо откуда появилась стая гусей, огромных важных птиц, шествовавших строем вдоль реки в гаснувшем медовом свете. Чем ближе они были к нам, тем яснее слышался их нестройный гогот, а потом, вдруг захлопав крыльями прямо над нашими головами, они скрылись в дали.
– Вот здорово! – обрадовался Гастон. – Они красивые, эти гуси. Они такие свободные. Хотел бы я быть, как они, или, может быть, как лебедь.
Он притих, видимо глубоко задумавшись, и молчал, пока мы садились в машину и ехали в Сен-Виктор. Я остановила машину возле его дома, стоявшего на пригорке неподалеку от главной площади. По деревенским меркам дом был хорош – с недавно выкрашенными деревянными балками и новыми ставнями. Я повернулась к нему:
– Все в порядке? Наверное, тебе пора обедать. Надеюсь, я не задержала тебя.
– Нет, тетя уехала, так что теперь все равно. Мадемуазель? – Он вскинул на меня огромные темные глаза.
– Да?
– Помните, как вы рассказывали мне насчет того, что у каждого есть своя звезда?
3начит, вот о чем он думал все это время.
– Ну, конечно. Это или что-то похожее, утверждал Маленький принц. – Я много об этом размышлял. Я думаю – я иногда думаю, что моя звезда ужасно далеко, и никто не может ее увидеть. Это потому, что я – другой.