– Если только ради этого, то…
– Не только. Эмик приехал.
Я не мог отказать себе в удовольствии встретиться с Наумом
Коржавиным. Вместе с сыном я пошел к Некрасову.
Эмик пришел с женой, милой деликатной Любой. Жена Некрасова, Галина Викторовна, приготовила бутерброды. Мы сидели вокруг кухонного стола. Предполагалось, что в кухне не установлены микрофоны, хотя я неоднократно предупреждал Виктора о том, что в его квартире микрофон установлен даже в унитазе.
Эмик читал свои новые стихи. Нелюбящий поэзию Некрасов смотрел на него примерно так, как в свое время с гордостью и любовью смотрел на Зинаиду Николаевну, рассказывавшую какую-нибудь забавную историю.
От волнения быстро потирая кулак правой руки левой ладонью, Коржавин прочитал "Песнь о великом недосыпе". Некрасов попросил его прочитать еще раз, что Эмик сделал с удовольствием.
Увы, слушали не только сидевшие за кухонным столом. Следователь КГБ настойчиво выпытывал у меня, кто был шестым во время этой встречи. По голосу они не определили моего сына.
Этот же следователь как-то продемонстрировал мне отличную осведомленность о том, что происходило и о чем говорили во время наших встреч.
Девятого мая 1965 года мы праздновали двадцатилетие со дня Победы в корресподентском пункте "Литературной газеты". На нашем "мальчишнике" среди ветеранов был только один человек, не знавший фронта – режиссер студии документальных фильмов, сотрудничавший с Некрасовым. Тема войны в его талантливых фильмах и погибший на фронте старший брат, безусловно, давали право Рафе Нахмановичу отпраздновать день Победы в компании фронтовиков.
Окна коррпункта были завешаны, как во время войны, в целях светомаскировки. На столе, накрытом газетами, горела коптилка. Селедка, консервы, гречневая каша, ломти черного хлеба – все, как на фронте. Курили только махорку. Хозяин коррпункта, Григорий Кипнис в военной форме со старшинскими погонами "командовал парадом". Судя по гимнастерке, на фронте у него были более скромные габариты. На стенах лозунги примерно такого содержания: "Воевали ли евреи? Ответ в пьяном виде дает Макс Коростышевский". Ни для кого не было секретом, во что превращалась физиономия "спрашивающего" после такого ответа.
Виктор с удовольствием оглядел стол:
– Эх, жаль. У меня дома кинокамера с итальянской пленкой.
– Низкопоклонник и космополит, – сказал я, – советская тебя не удовлетворяет? К тому же, Остап Бендер дал тебе отличный совет – не оставлять фотографий на память милиции.
Виктор улыбнулся и ответил:
– Тебе, по крайней мере, уже нечего опасаться. На тебя там не досье, а целая комната заведена.
Все рассмеялись этой шутке.
Спустя несколько лет следователь КГБ сказал мне:
– Вы помните, как пошутил Виктор Платонович, когда вы праздновали день Победы? А ведь он не так уж далек был от истины.
Что касается микрофонов и прочих способов общения КГБ с Некрасовым, у нас, у его друзей, ходила мрачная шутка, впервые произнесенная спортивным журналистом: "КГБ натаскивает на нем своих кадетов".
Однажды Некрасов рассказал мне любопытную историю.
Вечером на Крещатике его случайно встретил знакомый подполковник КГБ. Пригласил пойти выпить. А где ты выпьешь в половине одиннадцатого? Не ехать же ради этого на вокзал? Но подполковник самоуверенно заявил, что все будет в полном порядке, и повел Виктора в бар гостиницы "Днипро".
Массивная стеклянная дверь бара оказалась запертой. За стеклом, словно в витрине, стоял дородный старик-швейцар в униформе с золотыми галунами и лампасами. Швейцар открывал двери только чтобы выпустить посетителей из бара. При этом он подобострастно кланялся в знак благодарности за чаевые.
Молодой подполковник решительно постучал по стеклу. Швейцар не обращал внимания. Стук стал более настойчивым. Швейцар нехотя взглянул на двух не представлявших особого интереса людей в гражданских костюмах. Подполковник через стекло показал свое удостоверение. Старик отворил дверь и впустил их внутрь.
– Все, что затем произошло, не просто позабавило, а доставило мне огромное удовольствие,- рассказывал Виктор. – Швейцар из подобострастного принимателя чаевых вдруг преобразился в начальственную особу. Его седые усы и борода вмиг стали похожи на грим новогоднего деда Мороза. "Ты кому, щенок, показываешь удостоверение? Ты что, сопля, при исполнении служебных обязанностей? Удостоверение ты решил пустить в ход, говнюк ты этакий? Так я тебе покажу удостоверение". И он показал. Ты, конечно, не поверишь, но этот бутафорский дед оказался полковником КГБ. Мы вылетели из бара, как ошпаренные. Давно уже я не получал такого удовольствия.
Не знаю, были ли еще случаи, когда КГБ доставляло Некрасову удовольствие. Неудовольствия оно доставляло ему постоянно.
Зародыш конфликта с властями уже гнездился в Некрасове тогда, когда он писал "В окопах Сталинграда". Образ благородного лейтенанта Фарбера в ту пору был явным вызовом. Официальные власти, по меньшей мере, поддерживали антисемитскую версию о том, что евреи не воевали.
Не знаю, стал бы Некрасов так возиться с евреями, не будь это своеобразной формой протеста властям? Хотя…
Однажды видный киевский архитектор Иосиф Юльевич Каракис, преподававший на архитектурном факультете строительного института в пору, когда там учился Некрасов, рассказал мне, как они втретились в купе поезда Москва-Киев.
– Странно, но в Москве на перроне среди провожавших Некрасова были преимущественно евреи. Но что удивительнее всего, в Киеве его встречали тоже преимущественно евреи. Расставаясь на Вокзальной площади, я спросил Вику о причине такого подбора друзей. Знаете, что он мне ответил? "Иосиф Юльевич, я просто люблю интеллигентных людей".
Эту же историю я услышал из уст Некрасова. Зная о нашей дружбе с Каракисами, Виктор не без удовольствия рассказал, кто провожал его в Москве, кто встречал в Киеве, затем в лицах он изобразил, как, прощаясь у выхода в город, Иосиф Юльевич мялся, подбирая выражения, краснел, и, наконец, заикаясь, спросил, чем объяснить такой состав провожавших и встречавших.
– Как-только он начал заикаться, у меня не было сомнения, что именно он хочет спросить. Я прикинулся непонимающим. Почему бы не сделать пакость хорошему человеку? С трудом, -ты же знаешь его деликатность, – он сформулировал вопрос. А я этак невинно ответил ему, что даже не обратил внимание на национальность провожавших и встречавших. Что вы, Иосиф Юльевич, сказал я, – я просто люблю интеллигентных людей.
Фраза, произнесенная невинным тоном, была только полуправдой. Некрасов постоянно был в окружении евреев. Лейтенант Фарбер, а еще больше наполненная болью статья в "Литературной газете" против превращения Бабьего яра в танцевальную площадку, вознесли Виктора Некрасова в глазах советских евреев. Он приобрел трудную и почетную должность их полномочного представителя во враждебном им окружающем мире. Эта к тому же опасная должность сделала Виктора Некрасова знаменем истинной нееврейской интеллигенции.По этому признаку люди поставили Некрасова в один ряд с Львом Толстым, Горьким и Короленко.
По этой же причине власть придержащие увидели в Некрасове особу крамольную, вырывающуюся из стройных рядов партийнопослушных писателей, строителей коммунизма.
Бабьий яр, в котором немцы и их подручные украинцы расстреляли несколько десятков тысяч киевских евреев, стал незаживающей раной в сердце русского писателя Виктора Некрасова.
Траурное осеннее небо нависло над Киевом 29 сентября 1966 года, ровно через четверть века после начала бойни в Бабьем яре. Бойни? Человечество еще не придумало этому названия. Трагедия? Катастрофа? Охватывают ли эти земные слова космическое сатанинство преступления? Способно ли человеческое сознание вместить и осмыслить происшедшее здесь?
Люди, не организованные, не приглашенные, опасавшиеся наказания за недозволенную демонстрацию, стекались в Бабьий яр. Даже приблизительно я не могу сказать, сколько сотен или тысяч киевлян пришли на стихийную демонстрацию памяти и протеста.