Глава первая
…А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами…
А.С. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»
Далека дорога из стольного града, но всякой дороге конец бывает. Вот уже всё чаще попадаются деревеньки, а с пологого холма над невеликой речкой Шуйцей вдали завиднелась темная полоса. Петр Редька приподнялся в стременах, вглядываясь: неужто уже крепость Новая?
Тут, словно Зарница отворила окошко, меж облаков выглянуло солнце, пронзило дрожащий воздух золотыми копьями. Ответными искрами вспыхнули купола церквей и колоколен, засветлела многобашенная стена, над нею темная гребенка крыш, сверкнули нити опоясывающих город рек Полисти да Ярыни. Край этот издавна звался Лукоморьем.
Вот и конец пути долгому. Засмеявшись, всадник взвизгнул по-степному, хлестнул коня, понесся вскачь.
Ровно десять лет не был царский вестовой в этих краях… Разное о них бают.
До того как поставили тут крепость, были только земли бояр Лисовских да Собакиных. Лисовские-то из пановьев были, еще к деду нынешнего царя под руку пошли. Потому и порядок устроения тут был странный, холопов, почитай, не было. Почти все люди вольные, ну, если только кто из зарока выкупиться не мог, да и то редкое то было дело, а при нынешнем барине — вообще небывалое.
Нынешний барин Борька Ольсен рабов не держал.
Лес по краю дороги особый какой-то пошел. Другой. Это как если ты, человек сословья серого, заходишь вдруг в палаты богатые. Так вот и тут. Ёлки пушистые — как причесанные: веточка к веточке, иголочка к иголочке. На осинках ни одного сучка обломанного. Россыпи цветущих ягодников, как будто ковры брошенные. Прямо на виду лесные ульи, так и истекают медом, и, как любопытные ёжики, торчат ранние грибы сморчки. Богатый лес, одним словом.
Еще говорят, что водят местные дружбу с нечистой силою, да так запросто, как с соседями: и помогают по-соседски, и бранятся. Говорят, что отсель и богатство растет у жителей Нового городища да Лукоморья. Ну, мало ли что говорят. Вон подлюка Емеля говорил, что у посадника Матвея женка гуляща… Так зараза огуляла коромыслом, на следующий день встать не мог!
Лукоморье и село Лисовино за последний десяток лет разрослись. Редька вертел головой, дивился. Десять лет назад вон там была роща, подле нее часовня, а боле ничего. Ныне рощица исчезла, вместо часовни церковь семиглавая стоит, почти вплотную к ней подступили избы — получился целый посад. Расстроились, целое городище выросло, и местные переехали, и пришлых много.
Острожная стена, опоясывавшая город, — добротная, сложена из толстых бревен, острыми кольями вверх ощерившихся, а с другого конца начинался второй круг стены, каменной, видать, строить недавно начали. Башни все высокие, пузатые, то на каменной части, а на деревянной — худосочные, хлипковатые.
Миновав ворота, Петр Редька спешился, прихорошился, принарядился. Пропыленный кафтан снял, надел богатую зеленую ферязь, к шапке прицепил кунью оторочку, пыльные сапоги тщательно вытер тряпицей. Ею же, перевернув на другую сторону и смачивая слюной, умыл бритое лицо. Осмотрев себя в серебряное зеркальце, мужчина остался доволен — будто и не с дороги, не стыдно воеводе показаться.
Шел неторопливо, с любопытством озираясь. Дома стоят не тесно. Улица широкая — две телеги свободно разъедутся, даже если третья у дома встанет. Не тесно в городище и чисто: ни колдобин, ни луж, ни грязи. Земли под ногами не видно: дорога мощена стесанными бревнами, по обе стороны мостцы, пешим ходить.
По правому берегу Полисти целая Кожемякина слобода стоит. Небольшая, но тоже зажиточная. Теперь вот не только по великим праздникам да на свадьбу сапоги надевают, но и за простой надобностью. В поле-то, конечно, в лапоточках сподручнее, а вот в лес в сапогах поглаже. Да и на торг пофасонистей. Валенки, опять-таки, кожей подшить можно. А про тулупчики, шубы да одеяла и говорить нечего.
Люди в основном тем промышляют, что скот держат, мед собирают, поля сеют, но не много, чтоб самим прожить. А вот скот… Как появилась соль в Лукоморье, так и стали люди богатеть. Мясо засолить — да проезжим по реке купцам продать, а то легче в городище свезти, тамошние торговцы сами сбудут, а денежку сразу дадут. А еще ловкие бабы удумали солить и огурцы, и капусту, и репу с яблоками! Всё купцы метут, еще бы — в море-то огурцы не растут. Да и самим в зиму хорошо больно, съел репку пареную с капусткой — и сыт! Опять же, много мяса — много кожи.
На Заречной улице в этот утренний час было людно. Своеземцы и иноземцы ехали на базар торговать всякой всячиной, горожане, наоборот, шли за покупками или просто поглазеть. Кого-кого, а зевак в любом городе всегда имеется в избытке.
Толпа здесь была совсем не такая, как стольноградская, Петру с непривычки это прям в глаза бросалось. У стольноградских побежка мышиная, головы опущены, взгляд исподлобья, быстрый, в хребте вечная готовность поклониться. Эти же пялились кто на что хочет без опаски, морды сытые, дерзкие, походка вразвалку, чисто гуси важные. Раскланиваются с друг дружкой с достоинством, кто чином ниже, тот чуть ниже голову нагнет, и только! Поясных поклонов не видел, тем более в ноги никто не падает.
Вдоль дороги заборы сплошные, терема над заборами виднеются — ну чисто ларцы! Видать, такая мода промеж хозяевами, у кого дом красивше, такие оне были затейные, в два жилья, с перильчатыми гульбищами наверху, с резными наличниками, с узорчатыми водостоками, с цветными окнами. Ну сказка прям, да и только!
Возле широких ворот усадьбы сидели две распаренные женки. Ясно: с утра пораньше попарились и будут париться еще, а пока вышли охолонуть, поглазеть на прохожих-проезжих. Поверх рубах с вышивкой душегреи накинуты, румяные щеки выпирают из-под расписных платков. Из большущих ковшей пьют морошковый квас, судя по запаху.
— Глянь какой, — показала одна ковшом на вестника, не смущаясь, что он услышит. — Старый мальчонок. Бороды нету. — И спросила громко: — Ты чо, лущеный*?
Вторая рассыпалась мелким бисером смеха.
Редька тоже засмеялся радостно, легко. Это в Стольном граде бабы — кроме гулящих — сидят взаперти, а в Лукоморье издавна не так, женки и девки одеваются разноцветно, нарядно, чтоб достаток, опять же, показать или рукоделье. И на язык, как помнил Петр, дерзкие, за словом в карман не полезут.
— Ага, лущеный. Вы, бабоньки, меня не бойтесь, возьмите с собой в баньку. Я вам озорства не сделаю. В уголку посижу тихо, котеночком. Али спинку потру, тихонечко.
Бабы покатились со смеху.
— Врешь. Глаз у тебя не котеночий — кошачий. А спину чином тереть нужно, чтоб скрипела, не «тихонечко»! Неумеючий ты, иди куда шел…
— А подскажите, бабоньки, как на воеводово подворье пройти? Да я и пойду… А то как с последнего разу всё расстроилось — заблужусь.
— А иди по Заречной прямо…
****
Мария Гавриловна задумчиво сидела у окна, вышивала, размышляла. Вроде и времени прошло всего ничего, но старшему сыну уж девятый год. В ученье отдавать надо — а жалко! За ним и среднему черед, а потом и младшему. А что делать, здесь сидеть? Хоть и богато, хоть и привольно, но глушь. Сама-то Мария Гавриловна ничего против глуши не имела — муж любимый, дом добрый, люди с почтением, что еще надо? А вот за мальчиков переживала, как-то им тут, скучно будет. Хотя старшие к отцу тянулись, тот даже в следующий раз грозился с собою в море взять их, может, и будет толк? А младший, младший всё больше к земле тянется. Может, хоть он хозяином будет? У Марии с хозяйством не очень получалось, оказывается, хозяйство вести надо, а люди только на своем подворье всё смекают, а барское — всё указать нужно…
Ну, не бедствовали, конечно, оброк крестьяне исправно платили, Бьерн от воеводы получал кормление, но иногда Мария Гавриловна просто дурой стоеросовой себя чувствовала. А потому очень желала сыновьям своим образование дать. Вот Бьерн придет, и поговорим с ним.