Ну вот, про охоту. Значит, решил он для себя, что единственно удобное занятие ему — это охота. А как быть, если бегать по лесу за зверьем не хочется?
Углядел мужик, еще лет пять назад, у Луки-обозника дивную штуку. Капкан зовется. Лука-то смастерил те ловушки для приграничья, чтоб вражины ноги-руки себе ломали да пройти не могли. А он, ловкач, присмотрел, ну, не просто присмотрел, а украл, разобрал старательно да придумал, как такой капкан на зверя ставить! И удалось же!
Только вот последнее время повадился леший-прощелыга за ним следить да капканы портить и зверье выпускать. Да и это полбеды! А если прознает воевода, вот тут беды не миновать! И не только в капканах дело, водились за мужиком и покрупнее грешки…
****
— Что, жена моя, как повечеряли? — Славен лежал на мягкой перине, Поляна расплетала косы на ночь.
— Хорошо повечеряли. Как сказала Юки-онна, душевно посидели, милые люди… Морена с фейри чуть волосы друг другу не повыдирали, старшие сыновья Бурмила бились об заклад, долго ли Припегала останется цел и невредим после свидания с Мариной Моревной, Кощей нашел повод для беспокойства — Ягая масла в огонь подлила, а в завершение лешака жена чуть не прибила. — Поляна закончила с косами и пересела к мужу на постель.
— Она что, тоже там была? И тебе совсем не жаль Припегалу? — улыбнулся богатырь, ласково обнимая жену.
— Ну вот ни капельки! — лукаво глянула Поляна, отвечая на второй вопрос. — Они стоят друг друга. Что Припегала девкам головы кружит, а сам в Лалу влюблен беззаветно, что Ягая добрыми молодцами только забавится, но дороже викинга своего лютого ей никого нету. А жены лешака — нет, не было, только лешак, он ушел, потом прибежал. Спасаться. От жены. — Поляна не выдержала и прыснула со смеху.
Потом обстоятельно рассказала мужу о происшествии в семье лешака и до чего договорились кромешники.
— Вот так и порешили, а Мороз сказал, что не миновать с людьми кучно встречаться, чтобы не вышло так: кто в лес, кто по дрова, — закончила Поляна, садясь на кровати, скрестив ноги по-басурмански. Обниматься неудобно, зато видно хорошо мужа. — А у вас что?
— А у нас ни о чем вообще. Судили, рядили. Только это, знаешь, пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ничего не известно. Успеет ли Бьерн вернуться, пошлет ли царь рать, да как она еще дойдет. Дельный совет старая Ядвига дала. Что, мол, самый страшный враг человеческий — это страх. А тот, кто предупрежден, тот знанием вооружен и страха, стало быть, не ведает.
— То есть как бы заранее перетрястись да отбояться успевает?
— Да, милая. Вот и посоветовала Ядвига, чтобы, значит, все — отец Михаил в церкви, бабы на базаре — говорили о нашествии рати гяурской, не таясь. И говорили, что тупы и глупы они поголовно, что мы сильнее и победим непременно.
— А что отец Михаил?
— Поддержал горячо, сказал, что умная она баба. И сказал, что завтра же говорить о том начнет.
— А скажи, Славен…
— Что, милая?
— Расскажи мне, как вы на змее волшебном летали. Какой он? И правда ли, что его кромешники Зиновием Горынычем зовут?
— Да рассказывать особо нечего, и не змей он вовсе, обычный кромешник, так как на кромке родился и вырос, — блеснул знанием Славен. — Какой? Да на дракона из твоих книжек похож. Красивый. Цвета лещины с золотом. А глаза зеленые, как у тебя, только у него один глаз размером как твоя голова в кокошнике, — улыбнулся Славен.
— Так нечестно. Расскажи порядком!
— Хорошо, лада моя. — Славен перешел на хитрые интонации. — А ты мне послед расскажешь сказку. Про Кощея. Ты мне давно обещала.
— То не сказка, а быль. Мне воструха сказывала, а ей Марина Моревна, а та сама своими глазами всё видела!
— Через блюдечко?
— Через блюдечко, и не только!..
— Эх, теперь еще больше любопытно! Расскажу. Только это, рассказчик я не очень…
А дело было так. Года три мы уже с друзьями в богатырях ходили. И уже за это время было за нами немало подвигов. Вот как раз тогда мы вошли в тот возраст, когда и море по колено, и горы по плечо. А подвигов мало. Ну что это, в самом деле, за подвиг — разбойников изловить аль с колдуном злобным справиться?
Вот прослышал где-то Иван, что к западу от наших земель завелось чудо-юдо страшное, трехголовое. Что огнем оно дышит, что ворует скот у крестьян, девок красных, и никто его победить не может.
Поляна начало этой истории знала, но не перебивала, ибо конец истории был несколько смазан и покрыт туманом секретности. Поляна слушала.
— Ну вот пошли мы. Шли долго, неведомы дорожки только две трети пути покрыли, а дальше мы верхом поехали, седмицу добирались. Потом пешими. Пришли в деревеньку, значит. Справная такая деревенька, избы добротные, пожаром не паленые.
Спрашиваем у старосты: «Где тут у вас чудо-юдо трехголовое?», мы, мол, освобождать вас пришли. Староста посмотрел на нас как на малохольных и спрашивает:
— От кого освобождать-то, сынки?
— От чуда-юда трехголового, огнем дышащего, — отвечаем ему, — освободим вас, и жить вы будете вольготно!
Староста обрадовался. Ой, говорит, сынки! Радость-то какая! Сколько живем, никто нас от Змея Горыныча освободить не сподобился! Ах вы… богатыри!
Ну и, мол, куда с дороги сразу в бой, надо отдохнуть, в баньке попариться… Затопил баньку, попарились. Уснули мы.
А проснулись в каком-то сарае, связанные по рукам и ногам! Куры домашние промеж нами ходят! А мы лежим рядком, веревками перевязанные, что твоя колбаса!
А этот сын лжи и порока, староста, с кем-то во дворе переговаривается, что, значит, нас умертвить надобно как-то, и лучше бы нас сам Змей Горыныч, это, сожрал.
А ему один голос в ответ:
— Да он это есть не будет…
И второй, низкий такой. Как и не человеческий вовсе:
— Нет, я это есть не буду!!!
Мы все переглянулись, и аж мурашки по спине побежали. Представляешь? Деревенские, оказывается, в сговоре со Змеем-то жили! Они ему, значит, нет-нет да корову давали на растерзание, зато в их деревню никто соваться даже и не зарекался. Кроме нас, смелых…
— И умных, — хихикнула Поляна.
— Не хихикай, вот сожрал бы нас Змей Горыныч, не хихикала бы, — беззлобно пожурил жену Славен.
— Не сожрал бы, рассказывай!
— Ну прикинули мы, кулак к носу, что не так всё просто, и начали потихоньку освобождаться. Я какую-то железяку нашел, то ли плуг ржавый, то ли мотыгу, лежу, перетираю веревки.
А Иван-царевич ржет надо мной тихо. Что, говорит, решил напоследок, перед смертью лютой, жену вспомнить?
— Освобожусь — дам в морду, — пообещал я.
Царевич-то повертелся, повертелся как-то хитро, ослабли его веревки, сидит, выпутывается потихоньку, а Вадька хоть самый тощий из нас, но самый сильный, он поднапрягся пару раз, потужился и просто порвал путы свои.
Освободились мы, значит, одновременно, сидим слушаем, что снаружи происходит. А там первый голос опять говорит — кто о чем, а вшивый о бане:
— Дак что нам с ими делать-то, Горыныч?
Переглянулись мы, значит, снова: точно не ошиблись, в сговоре они с чудищем!
А тот в ответ:
— Да что хотите, то и делайте, я что тех не звал, что вас их вязать да пленять не просил. Отпустите их на все четыре стороны, пусть идут.
А первый ему в ответ, прощелыга староста, значит:
— Как скажешь, Горыныч, как скажешь. Отпустить так отпустить. Но не сегодня, пусть они еще денек в путах помаются, а завтрева, на зорьке, отпустим на все четыре стороны.
— По частям, — сказал Иван.
— В разрубленном виде, — пояснил Вадька.
А мне и добавить-то нечего! Всё так и есть! Не с руки нас отпускать жителям той деревни! Слишком много мы увидали да услыхали.
— Славен, а что, староста заметил, что вы освободились и подслушивали?
— Если и заметил, то виду не подал. Или не заметил скорее. Если б заметил, то принял бы меры. А так ничего. Выбрались мы по темноте, сарай тихонько по бревнышку разворотили и сбежали. Пешими. Коней-то наших богатырских деревенские бессовестно присвоили.