— А дальше?
— Дальше стали мы думу думать, как нам чудо-юдо победить.
Поляна подозрительно хрюкнула, но вид сохранила серьезный.
— Сбежали-то мы не шибко далеко. Облюбовали полянку красивую, месяц липень стоял, тепло, лапника собрали да под елью шатер себе для сна устроили. Слава богу, всё ценное у нас при себе всегда было, скатерть-самобранка у меня заместо пояса намотана, у Ивана меч-кладенец по зову к нему возвращается, а Вадька, он от земли силу черпает.
Ну обосновались да чудо-юдо, Змея Горыныча, выследили.
Огромный он — страсть. Как терем, огромный! И живет в пещере, высоко в горах. Сокровищ там немерено. Ваш Кощей от зависти бы удавился. Но гора неприступная! Не взобраться ни конному, ни пешему, ковра-самолета у меня с собой не было, но и не держит он троих, даже двоих богатырей не держит. Нас с тобою вдвоем — и то едва.
Но приметили мы, что иногда отдыхает Горыныч на равнине, видать, холодно на камнях-то спать или тоже травка-муравка нравится.
Ну, выследили, значит. Пошли темной ночкой в деревню, а у них там колодец глубокий, цепь длинная, хорошая, кованая. Ну и сперли мы у них эту цепь. А что? Они наших коней вообще, почитай, разбоем забрали!
Я у самобранки девять бочонков медовухи попросил, уж чтоб наверняка. И трех баранов, жареных.
— А отчего всего трех? Такому-то большому?
— А знаешь поговорку «закуска градус крадет»? Вот. Потому и трех.
Приготовили мы всё это, на полянке разложили. Как потом Горыныч сказал, в первый раз он подумал, что это местные его уважить решили.
— А почему «в первый раз»?
— А потому, что мы эту лярву три дня поили-кормили!
Поляна, похрюкивая и сгибаясь в три погибели, сползла на пол. Потом, отсмеявшись, устроилась обратно на ложе, слушать.
— На третий день Горыныч уж догадался, что это не местные его потчуют, и схитрить решил. Дай, думает, притворюсь, что уснул, посмотрю, что будет. Попугаю богатырей, дураков малолетних, повеселюсь.
И мы решили: что это он, значит, улетает всё время к себе восвояси?!
Попросил я у самобранки на этот раз девять бочонков медовухи, один пустой бочонок да один с грузинской чачей, которая огнем горит. Перемешали мы чачу с медовухой, один лишний бочонок убрали и пустой припрятали. А остальные девять и баранов жареных на поляну выставили.
Прилетел Горыныч точно вовремя. Как дьяк на заутреню повадился. Баранов сожрал, медовуху вылакал. Кстати, он ее вместе с бочонками лопал, как орешки, — хрясть, бульк, и только щепки в разные стороны летят.
Ну, пообедал он, значит, глаза прикрыл, еще солнышко тут теплое, разморило его не на шутку.
Уснул, храпит, аж лес трясется да жители той паскудной деревушки. Им, лярвам, тоже слыхать было.
Ну а мы, времени задаром не теряя, достали цепь… да взнуздали его, как лошадь! Он-то, пьяница, и не проснулся.
Времени много было. На спине его сидеть приладились, между шипами удобно, но жестко, кафтаны подстелили, поясками к чешуе повязали, а из рукавов стремена смастерили — то Вадька умелец, весь в отца!
Цепь наладили так, чтобы с одной стороны Вадька тянул, с другой мы с Иваном.
Проснулось чудо-юдо. Озадачилось. Лапой до цепи не дотянуться, зубами не перекусить, она промеж зубов налажена, а в губы больно впивается. Взревел тут Змей Горыныч так, что полдеревни обделалось, а вторая половина без чувств попадала.
— А вы? — ахнула Поляна.
— А мы знали, на что идем. И три дня не жрамши почти сидели.
Ну вот, взревел Горыныч и пошел нас носить по горам, по долам, мы править пытаемся, да куда там! Он стряхнуть нас хочет — но мы тоже не лыком шиты. К ночи умаялись все. И мы. И Змей. Принес он нас аккурат на площадку перед своей пещерой.
— Всё, слезайте, — говорит. — А Иван ему: щаз-з! Мы слезем, а ты нас сожрешь!
А он нам в ответ: я такое не ем! Пререкались мы долго, уж ночь спустилась, а мы всё на спине у него сидим. И ведь понимаем, что ситуация патовая. Он нас ни в какую спускать не хочет, а мы сами не спустимся! Да еще у этого чудища голова начала болеть. Похмелье!
В общем, Вадька лучше всех придумал: сначала сказал Горынычу, что у нас бочонок медовухи остался, аккурат на опохмел, а когда он нас на полянку принес да опохмелился, Иван ему предложил в карты сыграть.
— Как же он держал карты? — удивилась Поляна.
— А он и не держал, Вадька, как самый совестливый, за него держал. И Вадька единственный, кто его слышал, по-мысленному.
— Ну и?
— Ну и проигрался нам, точнее Ивану, Змей Горыныч, вдрызг! И три чешуйки свои проиграл, нам на доспехи как раз, и сокровищ бочонок. И даже зуб проиграл!
— Как?! Зуб?! Вы выбили Горынычу зуб?!
— Да нет, это хитрец еще тот. Оказывается, у него еще молочный был, в пещере, говорит, хранил его как память. Но я вот думаю, что предусмотрительный Змей нарочно весь комплект молочных зубов сохранил. А то богатырей много, а он один.
Поляна опять рассмеялась.
— А дальше?
— Ну а дальше всё просто: сели мы опять к нему на спину, коней-то нам никто не вернул. Горыныч сказал, что то добыча крестьянская, законная. Но седла нам принес, в тех седлах мы до дому и летели.
Донес он нас до заимки, наказал пойти на село, зуб, чешую и сокровища всем показывать да хвастаться направо и налево, что, дескать, победили мы Змея Горыныча, всё, нету его боле, и шастать туда нечего. Мы домой пошли, а Горыныч у кромешников остался. А почему ты про него вспомнила вдруг, милая?
— Да поминали его всуе сегодня, и Припегала при этом на меня взглянул как-то странно.
— Так все же знают, что ты моя жена.
— И то верно, милый, давай спать…
— Эй, стой! А сказ про Кощея?
— А это в следующий раз, милый!
Глава двадцать пятая
Марфуша помешала варево медным половником. Грибочки, подаренная людьми полба, травки и корешки разные. Самое время добавить очищенные лягушачьи лапки, еще несколько минут потушить, и ужин готов!
Семейная жизнь сложилась с самого начала, лешак был внимателен, не скуп, очень нежен по ночам и сдержан днем.
Даже после светопреставления с ее, Марфушиной, ревностью, считал полностью виноватым себя, а Марфушеньку просто ангелом. Ведь могла обернуться и загрызть. Ну, или попытаться хотя бы.
Марфа выглянула в окошко: и где бесы этого лешака носят?.. И замерла. Вокруг дома крутилась Варвара. Та самая Варвара, практически уличенная в попытке соблазнить и утащить на берег речного хозяина!
Как так? С водяником, значит, не вышло, она решила у Марфы мужика скрасть? Марфуша перехватила приснопамятный половник, потушила тлевший под котлом торф и тихонько вышла наружу.
Варвара на самом деле ни в малой степени не помышляла о чужих мужьях вообще, о лешаке так и тем более. Привело ее к семейному гнездышку всё то же любопытство. Намедни старший сын говорил, что случайно наткнулся в лесу на заимку, с виду — как охотничью избушку. Но внутри странную очень. В избушке против обыкновения не было ни припасов, ни дров — наоборот, всё было тщательно убрано. И даже листьев прошлогодних накидано, чтобы создать впечатление, что не было тут никого и ничего. Но Макар-то — сын своей матери и любопытство унаследовал от нее в полной мере. И, обсмотрев всё основательно, сделал вывод, что в избушке живет кто-то, тайно.
Варвара по уму своему женскому ни о каких врагах подлых не подумала, а подумала о каком-нибудь поклоннике, который тут какую-нибудь девку поджидает. Или бабу.
И не дайте боги, ее дочь. А то будет вон как у Катерины-обозницы — свадьбу дочери на Купаву справят!
То, что свадьба ее же сына на тот же срок намечена, Варвара даже не подумала.
Обойдя лешачью избушку, Варвара гнездышко молодоженов, конечно, не увидела, но вот прям чуяла, что что-то тут не так! Ах, как бы узнать доподлинно? И не придумала ничего умнее, чем обратиться к лешему. Достала курник припасенный, положила на пенек и стала читать заговор: «Царь лесной, батюшка лесовой, на зов мой откликнись, на зов мой приди, с добром ко мне явись, мене, женке Варваре, покажись».