Домовой опять захихикал, вспоминая, как «хромал» соседушко.
— А ты-то чего здесь, с узелком? Неужто выгнали?
— Да нет, сам я ушел… — И тут домового прорвало.
Четверть часа он рассказывал соседу про ленивую хозяйку да пьющего хозяина, про полы неметеные, печь нетопленную, про голодных тараканов, которые заведенных клопов уж жрать начали.
Сосед слушал очень внимательно. Потом спросил:
— Ну и как она? Мягонька?
— Хто?!
— Да хозяйка твоя!
— Это ж о чем ты спрашиваешь?
— О том самом, а что, ты ее не?..
— Кого, хозяйку? Не-е-е… А зачем?
— Сколько тебе годочков?
— Восемьдесят.
— А, сопляк совсем. Ты что, не знаешь: если хозяйка днем в постели али на лавке почивает, то мы ее можем… того? Чего глаза вылупил? Не знал? А-а-а… Ну да, а ты думал — почему мужики так грязь да бардак дома не любят? Да-да, валандается хозяйка без дела, спит днем, а потом родит какую-нибудь зверушку. Кому это надоть? Зато мы в своем праве, когда хозяйка ленивая да пока спит — можно. Но только когда днем спит.
— А что, твоя Анфиса ленива больно?
— Да не-е-е, она обратно, понимаешь, всё что-то метет, катает, моет, убирает, печет…
— Пече-е-ет… — как эхо повторил домовой. И вспомнил, какое оно на вкус, печеное-то.
— Так-то хозяйка не плоха, и, пока ейный муж жив был, я только глядел, а как не стало его, дай, думаю, того, не удержался. Знаю, не в своем праве я, но меня еще евона мать этим делом избаловала, понимаешь… Вдовая тож была, да с ленцой. А твоя, значит, лентяйка? — Глазки соседушки хищно блеснули.
— Еще какая!
— И днем поспать любит?
— Еще как!
— А давай меняться?!
— Чем? — не понял домовой. И вцепился в свой узелочек. На что с ним, голодранцем, меняться? На рубаху драную?
— Местами меняться! Ты пойдешь к этой Анфисе малахольной, а я на твое место!
— Правда?! — У домового аж сердце подпрыгнуло, это вот же надо! Точно соседу по башке кочергой попало шибко! Как можно уйти от хозяйки, которая ПЕЧЕТ!
— Конечно, правда! По рукам?
— По рукам!
Половицы в доме чистые, малая девчонка лет десяти, плеснув на пол воды, трет его веником. Домовой из-за печки осторожно осмотрел место нового владычества — лепота! Хлебом пахнет, травами и кислым молоком. Знать, корова есть! Свезло! Как есть свезло!
В горницу вошла высокая баба.
— Малинка, а ну-ка, выдь отсель!
Девочка выскочила за дверь, прихватив веник, умничка, не бросила, подобрала, видать, к порядку уже приучена.
— Давай мириться, дедушко? — обратилась, видимо к нему, большуха. — Я баба не злая, ты знаешь — только и ты не безобразь! Вот я тебе тут молочка…
Аромат парного молока, да еще поставленного под самый нос возле печки, начисто выбил из головы домового осторожность. Как мышь за крошками, потихоньку, бочком, он вышел из-за печки, смущенно глянул на хозяйку и одним махом выдул миску молока. Хозяйка медленно осела на пол.
— Вот так, хозяюшка, вот так, хорошая моя! — Домовой поправил набитую сеном подушку под головой Анфисы. — Сомлела, сердешная… А я вот тебя на лавочку положил да пол помыл, и каша в печи не пригорит. Я хороший. Я хозяйственный и бережливый. А зваться буду Кузьмой! Ты поспи, поспи, зараз хоть и день, но чутка можно. А то к вечеру у тебя корова телиться начнет, не до сна будет, но я помогу… Уже помог, теленочка-то два будет! Молочко-то у соседей небось брала? Ну да, корова-то одна у тебя пока. Хорошая ты хозяйка! Заживем!.. Я овинника позову, чтоб за зерном и репою следил да за двором, еще банника. А как без банника? Неполное хозяйство. Банька-то стоит давно не топлена, видать нечем. Банник полечит, опять же! А дров лешак подсобит. Кобылу купим… Барашков… Заживем… А там, глядишь, как правнуки твои оженятся да расстроятся, домовушку приведу, тоже ж надоть семью будет…
Матримониальные мечты домового прервала скрипнувшая дверь, и он быстро скрылся за печкой. Вошла девочка, послушав ровное дыхание матери, укрыла ее куском дерюжки и принялась хлопотать по хозяйству.
Зато жене Неклюды поспать днем не удалось вовсе. Только прилегла — что за напасть, кто-то волосатый в ухо пыхтит, лапает, под рубаху забраться пытается!
Подскочила Неклюдиха в панике, а с лавки мужичок маленький скатился. Баба за веник — и ну скорее Рода поминать, известно ж, что нечисть этого бога боится.
Новый домовой Рода ничуть не боялся, а вот сорвавшимся баловством был очень раздосадован.
Посыпались кринки да плошки с печи да с залавка! За четверть часа ни одной посудины не осталось! Ахнула хозяйка, на лавку присела, а тут ее опять кто-то за мягкое место мнет! Подскочила, хвать веник — нет никого. Смела черепки в кучу, подумала, все-таки вынесла. Варить-то всё равно надо, старый горшок есть, да надо отмыть… И так целый день: то мыла, то варила, то белье стираное катала, как только сядет — всё кто-то возле отирается. Страшно же! А к вечеру умаялась — страсть. И когда явился домой хозяин, выпивший, да еще и со шкаликом, такое зло разобрало бабу, что попало Неклюде и за горшки разбитые, и за шкалик распитый, и за печь в бане разобранную, и за огород непаханый. Зато каша не пригорела и в горнице чисто.
Болотницы да речного хозяина дочки перебрались притоком из Полисти в Ярынь, а дальше уж дороженька прямая до самого морского царя. А в Ярыни-то! Кромешницы аж обомлели от радости нежданной! Тьма-тьмущая мужиков справных в реке барахтается. Переправа у них, значит! Не росичи! Ну, морской-то царь далеко и никуда не денется, а эти-то, эти тут как раз!
Вот и первый гяур, последний раз вынырнув и хватив ртом воздух, ушел под воду.
— Это мой! Мой! Не тр-рожь…
— Да вон их сколько, бери — не хочу
Зеленоволосая голова со вплетенными красными лентами оглядывалась по сторонам.
— Сестрицы! Их, мужиков, много! Можно и по два брать!
— Чего это по два? Меланья вона уже четверых утащила и еще двоих топит!
— Сестрицы, а мой с коня слезать не хочет!
— А ты ему грудь покажи…
— Показала, не слезает, зенки вылупил и еще больше в гриву вцепился!
— Да ты не ему покажи, а коню! Тот испугается и сам всадника скинет!
— Точно, сестрица, скинул! Иди сюда, сладкий!..
На реке творилось что-то невообразимое. Воины уходили под воду без звука, только барахтались, и то не шибко. То тут, то там появлялись темные или зеленоволосые девичьи головки.
****
Через две четверти часа всё было кончено. Ярынь величественно несла к морю синему свои воды, вместе с невестами-кромешницами да гяурами-утопленниками. Воевода снял перчатку и утер ладонью лицо.
Неужто всё? Отстояли край родной?
Летают над полем битвы черные вороны, чуют жирную поживу. Хоть не много воев полегло, а всё равно всех жаль, а из вражьего войска единицы спаслись… Так-то.
Вот бежит царь-батюшка, пеший бежит, не стесняясь, слезы утирает, обнимает родного сына. У того улыбка как у юродивого, кафтан разорван, шлем потерян где-то, зато мечей ажно два! Говорит что-то, руками размахивает.
Вон Вадим-богатырь, брату родному подняться с земли помогает. Ранен тот или нет? Крови не видать, только головой трясет.
Где Славен-то? Вот он, ходит с отцом Михаилом, раненых сыскивают да врагов добивают.
Ратмир с Рогдаем на носилках уносят тех, кто не может сам идти. Лука смотрит, лечит, раны промывает, перевязывает, кого на телеги и в крепость, кого пешими домой.
Как-то непривычно тихо. Только что гремела битва — стоны боли, победные крики с той и с другой стороны, ржание коней, лязг оружия, призывы к ратникам. И вдруг тихо. Не первый бой у воеводы и не последний, видать, на порубежье-то, но не привыкнуть к этому никогда.
Да, в ближайшее время крепость обратится в лазарет. Будет Луке дело дельное. Лука, надо сказать, в последнее время очень продвинулся в деле лекарском — и людей исцеляет, и коней боевых, и скотину.