Неожиданно объявилось, что пристав немалое время торговал в Венеции, весьма способно говорит по-итальянски, и горбоносый и бестолковый толмач в общении между ним и царским послом не так уж и надобен. Пётр Андреевич пригласил турка в свою карету. Кони тронулись и побежали неспешной рысцой. Пристав, выказывая чрезмерную словоохотливость, сообщил Толстому, что Адрианополь — название греческое, пришло из старины, а они сей город называют по-турецки — Эдирне. Тут только Пётр Андреевич приветливее губы сложил и тем подтолкнул пристава к дальнейшим рассказам. Тот сыпал слова, как грибы из лукошка. И всё рассказывал и рассказывал о том, что возделывают на этой земле, какие водят отары овец, как выращивают для иных мест невиданно крупных буйволов. Говорил, что хорош здесь табак и, как нигде, сладок лук. Пётр Андреевич незаметно подвинул его к другим рассуждениям. Спросил о султанском дворце, о котором-де вельми наслышан. Пристав подкатил глаза под лоб, защёлкал языком:
— О-о-о… Эски-Сарай! Это сладостная, как горный мёд, сказка…
И он восторженно стал описывать фонтаны, залы и причудливые дворики дворца султана. Да тут же и рассказал о величественной мечети Селимие, о множестве других мечетей, вскинувших над городом главы минаретов.
— Слава аллаху, — гордо сказал пристав, — мусульманину есть где преклонить колени в Эдирне!
Выпятил сочные губы.
— А как же греки, — спросил Пётр Андреевич, — как их молитвенные дома? Как живут они под властью султана?
Пристав без одухотворения признался, что греков здесь не любят. Покачал головой не то в раздумье, не то от тряски кареты. А дорога и впрямь была дурна и камениста, кони шагали с трудом, но Пётр Андреевич о том нисколько не жалел. Будь по его, так камней на дорогу ещё и более следовало подкинуть. Невзначай спросил пристава — чьих держав посольства в Эдирне представлены. И тот с охотой сообщил, что посольские подворья — в Стамбуле, однако когда султан и двор его переезжают в Эдирне, посольство аглицкое, как и французское, перебираются следом, и то немало им, приставам, доставляет хлопот. Лицо Петра Андреевича всё более и более становилось приветливым. Можно было и так сказать: ежели судить по оживлённому блеску глаз и мягкости излома губ — за короткий путь, проделанный с приставом, — он вроде бы стал ему родным дядей.
Не торопя, не понуждая к ответам настойчивостью, Толстой расспросил пристава о привычках послов, об их друзьях и недругах, об известных приставу помыслах англичан и французов. Поинтересовался, есть ли в городе товары аглицкие и французские, часто ли наезжают купцы из сих стран. Поправляя неловкость со встречей, пристав наговорил много и того, о чём след было и помолчать. А оно всегда так бывает: ошибётся иной и уж так заспешит-заторопится исправить глупость, что, глядишь, ещё и пуще дури наворочает. Вот и с приставом такое случилось. Из дорожного разговора Петру Андреевичу стало ясно: мнение, сложившееся в Москве, что здесь, на юге, опасность зреет для державы Российской, и опасность злая, — подтверждается.
Англичане, голландцы, негоцианты иных европейских стран успешно торговали с Россией. На туманном рейде и у бревенчатых причалов Архангельска стояло по десятку и по два судов под различными флагами. Русский лес, кожа, ворвань, полотно с успехом шли на европейских рынках, и не один негоциант обогатился, перепродавая российские товары.
— О-о-о, — растягивали в улыбке губы купцы, — русский товар!..
И глаза биржевиков в ганзейских торговых городах или в Лондоне вспыхивали жадно. Но там же, листая страницы гроссбухов, понимали: пробьётся Россия к морю и русские сами повезут лес, пеньку, ворвань, кожи морскими дорогами. Но этого-то и не хотелось. Ох, как не хотелось… И здесь, вдали от туманного Лондона и мрачного Стокгольма, на берегу сияющего Босфора, можно было завязать крепкий узелок, который бы сильно затруднил путь петровским полкам к Балтике. А то и вовсе не позволил им воевать море. Да оно чаще всего так и бывает в делах межгосударственных: пушки палят вовсе не там, где выкатывают их на позиции. Не там…