Глаза у Петра Андреевича распахнулись так, будто он и вправду увидел ранний подмосковный рассвет и поднимающиеся в алом свете зари могучие ели с сияющими вершинами. У Филимона задрожало лицо, Пётр Андреевич подступил к нему и заговорил быстро:
— А ты не кручинься. Тебя небось не посадят в замок этот вонючий, не посадят. А я ничего, выдюжу…
И тут по ступеням застучали шаги. Толстой замолчал, насторожился лицом. Шаги уже стучали по ветхим доскам галереи. Пётр Андреевич вновь оборотился к Филимону, сказал:
— Ты за меня помолись.
Глава третья
ветало. На Курской дороге, у московской заставы, солдат, продрогший до дрожи в ночной сырости, увидел, как из тумана объявились лошадиные морды. Минуту, другую, мотаясь сверху вниз, они висели над дорогой, но затем вытянули из серой падерги[37] тяжёлые конские тела, и взору открылся влекомый разномастной тройкой, захлёстанный грязью приземистый кожаный возок. Солдат переступил с ноги на ногу. Льдистая наледь хрустнула под каблуками. Возок приближался, и солдат разглядел в лицо сидящего на облучке мужика, узластые его руки, держащие вожжи. Дорога была нехороша, кони шли трудно.
Подъехав к заставе, мужик остановил коней, слез с облучка, шагнул к возку, отворил дверку и сказал что-то в тёмное нутро кожаного короба. Солдат разобрал одно: «Москва».
Тотчас из дверки высунулась нога в крепком башмаке с медной пряжкой, и, чувствовалось, не без усилий из возка полез на дорогу человек в тяжёлой шубе. Хватался рукой за дверку, тянул тело, но рука соскальзывала. Мужик подхватил его под локоть, выпростал из короба. Человек в шубе укрепился на дороге, медленно снял шапку, поднял руку для крестного знамения. Пальцы его плясали.
— Господи, — выдохнул он, — господи, сподобил увидеть… Господи…
И не то не удержали его слабые ноги, не то он сам их подогнул, но качнулся вперёд и встал на колени. И всё крестился, крестился, и хотел что-то выговорить, да не мог, дыхание срывалось. Слышно было только:
— Господи… Дома, дома, ах, дома…
Лицо ходуном ходило. И как ни продрог солдат у заставы, как ни прожгло его за ночь злым ветром, ан понял: много страдал человек, тяжка была его доля, труден путь, коли взмолился у порога дома. И как это может только русский человек, наделённый отзывчивой на страдание душой, сам поскучнел лицом, обмяк губами и, скособочив шею, отвёл глаза, дабы и взглядом не обеспокоить.
Открывавшаяся в эту минуту с заставы Москва была ещё затенена синей рассветной дымкой. Однако, теснясь одна на другую, накатывались на заставу опушённые ночным свежим снежком крыши бесчисленных домов, и тут и там меж ними видны были вздымающиеся к небу купола церквей, посвечивающие золочёными крестами, и дымы, дымы поднимались над крышами, как странные, причудливые, несказанной красоты цветы. Стоящий на дороге на коленях человек очарованно смотрел на просыпающийся город, по щекам его ползли слёзы.
— Ну-ну, Пётр Андреевич, — сказал оказавшийся с ним рядом мужик, — зазябнешь.
Подхватил под руку.
— Ничего, Филимон, — ответил Толстой, — ныне дома…
Так вернулся в Москву после нескольких лет заточения в Семибашенном замке в Стамбуле Российской державы посол в Османской империи Пётр Андреевич Толстой.
Годы в султанских подземельях были тяжкими. Здесь не то что одежда на людях гнила — гнили тела и мясо отваливалось от костей. Выжил Пётр Андреевич благодаря недюжинному здоровью, которым отцы и деды его наделили, да стараниям Филимона, нет-нет, но передававшего Толстому то что-либо из одежды, дабы тело прикрыть, то какую ни есть еду. Но не только крепкое российское здоровье, Филимоновы тряпки — стража забирала лучшее — поддерживали Петра Андреевича в гнилой яме Семибашенного замка, а прежде — глубокая убеждённость, что он не всё сделал в этой жизни. Вера эта теплилась в нём, как теплятся горячие угли под серым пеплом, не затухая долго и после того, как упадёт пламя костра. И вот странно: как только приходилось ему вовсе нестерпимо — вера эта разгоралась, как закрытые пеплом угли разгораются под ветром. Тем и жил. Такая уж это была натура, что набирал Пётр Андреевич больше силы и упорства, чем тягостнее груз наваливался на него.
Стены Семибашенного замка были толсты, стража зла, однако до узника доходили вести о военных действиях между российской и османской армиями, о неудачах россиян, подошедших к Пруту в расстройстве от жары, безводья и голода, о сражениях и тяжёлом ущербе, понесённом русскими.
37