Из струга было хорошо видно, как рослый палач в пурпурно-красной рубахе и с кожаным передником, отличаясь от мясника только надетым на голову чёрным мешком с прорезями для глаз, легко вскинул длинный топор и в долгом замахе искусно задержал дыхание зрителей. Вдруг он бросил лезвие топора к шее темноволосого разбойника на плахе и отсёк голову с одного удара. Затем неторопливо нагнулся, подхватил её за волосы и, распрямляясь, показал толпе на вытянутой кверху руке. Свежая кровь капала от разрубленной шеи на край помоста, и толпа постепенно приходила в себя от чарующего ужаса свидетельства разом свершившемуся переходу бытия к небытию, жизни к смерти.
– Да здравствует царь! – раздался в толпе высокий пронзительный возглас.
Толпа вздрогнула, будто трава от порыва ветра, в каком-то исступлении от вида жестоко восстановленной справедливости вся, как есть, нечеловечески взревела:
– Да здравствует царь!
Удача и Задира стояли позади крайних спин зрителей, оттеснённые к самому берегу, и слышали крики не только в толпе, но и на реке, в плывущем мимо струге. Они казались единственными из всех присутствующих при казни, чьи лица не были осветлены и обессмыслены иступлённым выражением радостного облегчения.
– Ура, казнили исполнителя, – высказался Удача вполголоса, хлопнул в ладоши с сумрачной усмешкой. – А зачинщик убийства, Плосконос, отвертелся. Проиграли мы схватку с ним, во всяком случае в этот раз.
Задира не разделял его настроения.
– Но стрельцов мы подняли, – бодро заявил он, возражая всем своим видом. – Заставили Морозова отдать этого Плосконоса на разбор дела. И он выдал ради спасения своей шкуры того, кто ударил ножом. Ты не прав. Мы показали свою силу и выиграли у бояр. Расстрига погиб не напрасно.
В то самое время от Тверской дороги прямой улицей к Кремлю одна за другой устало катили три кареты в сопровождении отряда дворянской конницы. В каретах возвращалось посольство, которое после трудных переговоров с представителями шведских правительства и короля больше недели поспешало в столицу, везло предварительное соглашение о заключении мира и новых границах. Предчувствуя завершение пути, лошади чуть повеселели, живее побежали по малолюдной улице.
– Что за чёрт?! – глава посольства Ордин-Нащокин высунулся головой из окна первой кареты. С лёгким сердцем человека, который в долгое отсутствие пережил много опасностей и событий, а теперь видел, что близок к дому и встрече с родными, он шутливо удивился необычному малолюдству. – Мор их разогнал, что ли? Я им почётное перемирие везу, выцарапал больше, чем можно было ожидать. И так встречать?!
Дуновением ветерка донесло до слуха гулкий рёв огромной толпы: "Да здравствует царь!"
– Казнь на Болотном поле, – сидя к ходу кареты спиной, подобострастно объяснил несложную загадку тучный дьяк посольства.
– Сам знаю, – отозвался Ордин-Нащокин снаружи. – Лишь казнь для обывателей важнее всех прочих дел.
Он не вернул голову в карету, продолжал смотреть вперёд, где показался Кремль, а возле угловой башни приостановились два всадника. Острым зрением Нащокин отметил про себя, что один из них старался держаться неприметно, хотя у него это плохо получалось. Быть неприметным ему мешал приплюснутый нос, заметный и под тенью кожаной шляпы. На плечах его обвисал шерстяной, обшитый кожей дорожный плащ, а к седлу был приторен дорожный мешок. Не приходилось сомневаться, что плосконосый отправлялся в долгий путь, в котором надо иметь одежду удобную и прочную, выдерживающую любую непогоду. Другой всадник даже со спины привлекал внимание изяществом стройного худощавого тела, что подчёркивали кафтан чёрного бархата, обшитый серебряными шнурками, и такого же цвета лёгкая шапка с серебряными узорами, отороченная волчьей шкурой. Он уж точно, никуда не отправлялся, выглядел провожатым. Всадники отвлеклись от тихого разговора, и тот, что был в бархатном кафтане, повернулся головой к каретам посольства. Гордое и белобрысое лицо его, с глубоко посаженными глазами возле тонкого прямого носа, было почти бледным. Начальник Посольского приказа не мог слышать, что сказал бледнолицый, однако догадался по его пристальному любопытству во взоре, что вопрос касался именно его.