Знаком руки царь Алексей остановил его. Он вдруг из речи уполномоченного посла понял, что его личная неудача под Ригой не столь и важна в общем вопросе. Переживая волну тёплой благодарности за просветление мыслей, приободрённый духом он разом решился и резко поднялся, оживляясь собственной решимостью. Таким его видели редко, и все притихли.
– Перемирие почётно! – его громкий голос прозвучал под сводами с неожиданной силой. – Мы вернули многие земли, наследие наших предков. Больше, чем ожидали при сложившихся обстоятельствах. И это подтверждено в перемирном договоре со шведским королём. Мы отмечаем в этом личную заслугу думного дворянина, – царь с властным выражением в лице подчеркнул два последних из высказанных слов, – Афанасия Ордин-Нащокина!
Новость была слишком неожиданной. Думные дворяне, все как есть из укоренённой в поколениях московской породы, вскочили с лавок, загалдели, в бестолковом возмущении не слушая друг друга. Окольничие, бояре и оживились и хмурились одновременно. Задетые за живое, но больше встревоженные дальнейшим возвышением чужака, который может подняться вровень с ними, они недовольно заволновались. Морозов грузно поднялся с места по правую руку от государя, подождал, пока под влиянием его намерения выступить беспорядочный шум временно, как предгрозовой вихрь, ослабеет.
– Афанасия в Думу?! – переспросил он всех, словно не понял, что объявил царь.
– Да кто он такой?! – снова набрал силу многоголосый галдёж. – Пусть убирается в свой Псков!
Царь Алексей, словно дубок, ищущий в бурю опоры в зрелом дубе, смотрел только на Ордин-Нащокина. А тот гордо распрямился, с высокомерием сознающего умственное превосходство дельца испепелял взором Морозова, как будто тот был полководцем вражьего войска и стоило опрокинуть, свалить его с седла, как все остальные дрогнут и побегут. Царь вдруг ярко, образно вспомнил падающего на ворона сокола и ринулся сокрушить второй укоренённый обычай, который становился в новых обстоятельствах предрассудком.
– За заслуги перед государем, данной нам Богом самодержавной властью назначаем думного дворянина Афанасия Ордин-Нащокина хранителем государевой печати!
Галдёж оборвался. Все застыли в оцепенении. Казалось, библейское землетрясение не произвело бы на всех большего впечатления. Думный дьяк у двери не посмел воспротивиться холодному жесту царя, точно с ватными ногами пронёс к трону подушечку из пурпурного бархата, обшитую золотыми кистями. На ней отблескивал золотом ключ, прицепленный к узорчатой цепочке. Царь Алексей поскорее, но сохраняя достоинство, сошёл с тронного возвышения, сам взял цепочку с ключом и повесил на шею только что избранному им в Думу новому думному дворянину. Повинуясь его нетерпеливому мановению пальцем, другой дьяк медленно приблизился, с каменным лицом удерживая золочёную шкатулку. Царь откинул крышку шкатулки, вынул из неё свою печать, показал всем, чтобы видел каждый. Затем вернул её на место и, вырвав шкатулку у дьяка, передал Ордин-Нащокину, после чего обхватил, поцеловал так неожиданно возвышенного любимца.
Внезапно сорванная Ильёй Милославским со своей седеющей головы боярская думская шапка отлетела, плюхнулась о пол, он в гневе подскочил к ней, топнул по ней раз, другой, плюнул на неё и, одним видом заставляя уступать дорогу, как медведь шатун, проторил путь напрямую к дверям. Шумно толкнул обе створки, раскидал стрельцов за ними, возмущённо затопал, удаляясь вон из царских палат. В карих глазах царя вспыхнула ярость. Он глянул как будто сразу на всех остальных, взором пригвоздил всех к своим местам, и никто не посмел повторить выходку его тестя. Однако мрачное настроение пропитало воздух, в нём витала напряжённость, почти все замкнулись в упрямом, свойственном именно московскому духу непоколебимом упорстве, в противодействии, не желая так просто смириться с новыми веяниями. Они не хотели больше решать никаких государственной важности вопросов, и царю пришлось распустить заседание. Большинство расходились, как едва сдерживающие хищный оскал шакалы, которые проиграли схватку льву и львёнку и только озлобились этим.