— Mein Soldat![6]
— Ihre Majestat![7], — рванулся к нему Державин. Но в ту же секунду, откуда ни возьмись, подскочили гвардейцы охраны и, грубо схватив его за плечи, потащили прочь от дороги.
Последнее, что он увидел — упавшую занавеску в окне кареты.
— Кто таков? Полк, рота? С какого перепугу тут бродишь? — строго спросил седой капитан, командир наряда охраны.
— Рядовой Преображенского полка третьей мушкетерской роты Гавриил Державин! Заблудился, ваше благородие, виноват!
— Эх ты, деревенщина! Ну, времена… Набирают в гвардейский полк абы кого. Не по уму-разуму, а по широким плечам да завидному росту… — ворчал маленький щуплый капитан, не зная, как поступить с солдатом. — Ладно, Бог с тобой, ступай, ищи свою роту, мушкетер!
Но вдруг подскочил один из охранников и что-то жарко зашептал на ухо капитану. Тот хмыкнул и сурово оглядел задержанного.
— Так вы — дворянин и служите в голштинском полку? Это правда?
Гавриил узнал в доносчике долговязого капрала Лавкина. В его присутствии майор Терентьев вручал Державину приказ о переводе в голштинский полк. Что делать? Подтвердить — значит подвести Терентьева, который, спасая его, сжег подписанный императором приказ. Отрицать — значит, солгать, а лгать он не привык. К тому же это было опасно: выяснить правду при желании было не так уж трудно.
— Что вы хотели сообщить Петру Федоровичу? — последовал настойчивый вопрос.
— Клянусь, ничего, ваше благородие!
Видя растерянность молодого гвардейца, капитан велел арестовать его до выяснения всех обстоятельств.
Державина препроводили на гауптвахту и заперли в камере. Когда глаза привыкли к полумраку, удалось разглядеть грубо сколоченный стол, за которым, сгорбившись и постанывая, сидел мужчина. Гавриил приблизился к нему, и арестант поднял голову, открыв смуглое осунувшееся лицо. В свете коптившей сальной плошки блеснули темные влажные глаза.
— Что с вами? — спросил Державин.
— Разве дело во мне! — Мужчина сжал кулаки и стукнул ими по столу. — Мой добрый государь… Заговорщики арестовали его и заставили подписать отречение. Потом повезли в Ропшу и не позволили мне быть рядом с ним. Вот до чего я дожил… Бросил в беде своего господина! О, Mein Gott! Я не хочу больше жить!
В голове Державина промелькнуло воспоминание. Во время его разговора с императором рядом находился то ли придворный, то ли слуга с каким-то странным именем…
— Возьмите себя в руки, господин Бастидон! — твердо сказал он, вспомнив имя. — Не казните себя за то, в чем вы не виноваты. Надо уметь жить не прошлым, а будущим!
Бастидон тоже пристально вгляделся в своего собеседника и воскликнул:
— Кажется, я вас узнал! Вы — Державин?
— Именно так!
Яков Бастидон был португальцем по происхождению, но, пребывая в Голштинии на службе герцога Карла Петера Гольштейн-Готторпского, стал считать себя немцем. Когда его господин волею судьбы унаследовал российский трон, то Бастидон был готов сделаться и русским. Кем угодно, только бы служить ему…
— Вы и представить не можете, сколь многим я обязан государю. Он взял меня на службу нищим и обездоленным, а теперь я — императорский камергер!
— Теперь вы — узник, — усмехнулся Державин. — Надеюсь, что ненадолго.
Бастидон рассказал, что женат на кормилице великого князя Павла, сына императора. Цесаревич уже подрос, но до сих пор души в ней не чает.
Он еще много говорил о себе и своей семье, о несчастном императоре, но вскоре его излияния были прерваны. Заскрежетал ключ в замке, и в камеру вошли двое военных: старый инвалид — начальник гауптвахты и уверенный в себе полковник лет тридцати пяти в щегольском мундире. Узники встали рядом, плечом к плечу, в ожидании решения своей судьбы.
— Имя, фамилия! — сурово бросил полковник, обращаясь к Бастидону.
Тот назвал себя.
— А вы? — Полковник окинул глазами статную фигуру гвардейца.
— Мушкетер третьей роты Преображенского полка Гавриил Державин!
Полковник кивнул и некоторое время молчал, размышляя.
— Преображенца отпустить! — приказал он дежурному. — Попал по недоразумению, за него поручился майор Терентьев. А вот камергера я бы приказал допросить с пристрастием…