Лицо мадам застыло в недоуменной гримасе.
— Простите, как, мон сир?!
— Самым приличным образом! — Наполеон раздраженно затеребил край сюртука. — Никаких излишеств. Не целоваться, не ласкаться, не щипаться…
— И не хватать за…
— Молчать, месье поручик!
— …за усы, — докончил свою мысль Ржевский.
— Да, у кого они есть. Не надо нас подстегивать, мадам Сисико. Вам ясно?
— О, конечно, мон сир, — наклонила голову мадам. — Я все — таки не первый год…
— Сейчас не время исповедоваться. Приступайте!
— Девочки, а-ле… оп!
Обе куртизанки, смело задрав юбки, легли спиной на приготовленные для поединка ложа.
Наполеон и Ржевский, встав в ногах у своих партнерш, принялись расстегивать штаны.
— O — la — la, — с завистью произнес доктор Луакре, покосившись на поручика. — Beati possidentes… /Счастливы обладающие… (лат.)/
— Мама мия! — поежилась брюнетка. — Да поможет мне святой Антоний!
— Антоний не поможет: он святой, — ухмыльнулся Ржевский. — То ли дело — я… Начнем, пожалуй? — обратился он к замешкавшемуся императору.
— Ммм… — мычал Наполеон, отчаянно роясь у себя в штанах.
— Ищите, ищите. Должен быть.
— Не смейте меня подгонять! Я вам не лошадь.
Видя терзания императора, мадам Сисико отдала блондинке новое деликатное приказание. Маргарита призывно завертела бедрами, закатывая глаза и облизывая вишневые губы.
— О, Корсика! — восклицала она, тиская себя за грудь. — О, корсиканцы! Обожаю!
Жадно созерцая все эти изыски, Наполеон быстро пришел в столь необходимое для предстоящей дуэли состояние духа и тела.
— Барабанщик, на счет «три» — «Марсельезу»! — с воодушевлением крикнул он.
Деревянные палочки взметнулись над туго натянутой кожей барабана.
— Эн!.. — открыла счет мадам Сисико.
Дуэлянты легли.
— Дё!.. Труа!!!
Глава 56. Под грохот «Марсельезы»
— Тра — та — та — та! та! та! та! та-а! та — та! Тра! та — та! та! Тра! та — та!
Барабанный бой, величавое пыхтение Наполеона, ретивое дыхание Ржевского, женские постанывания и вздохи, озабоченное сопение доктора Луакре и мадам Сисико, — вот что составляло причудливую гамму звуков, круживших под сводами царского кабинета, превращенного в альков.
Коленкур, не желавший оскорблять свою нравственность видом голой задницы любимого императора, отошел к окну. Взглянув прямо перед собой, он обмер: над стенами Кремля стояло зарево. На крышах деревянных построек играли желто — красные всполохи. Окутанные черным дымом дома колыхались в искаженном от жары воздухе, словно призрачные корабли.
— Огонь уже так близко? — пробормотал Коленкур. — Или это зарница?
Он протер глаза, и со второго взгляда истинная картина предстала перед ним во всей своей ужасной наготе.
— Пожар! — сипло воскликнул Коленкур, обернувшись от окна. — Господа, Кремль горит!
Но его голос утонул в барабанном грохоте.
Этьен, барабанщик Старой гвардии, всю свою душу отдавал возвышенным ритмам Великой французской революции и колотил палочками с таким усердием, что барабан, казалось, должен был вот — вот лопнуть от натуги.
У Ржевского были свои заботы. Доставшаяся ему куртизанка была столь темпераментна, что возбуждала сверх всякой меры.
— Москва, Москва моя, — твердил поручик, заговаривая сам себе зубы, — люблю тебя как сын, как русский дворянин…
— О, мое солнце! о, русский Казанова!
— Отставить сантименты! Еще раз так взбрыкнешься, нос откушу!
— Не могу, я сама не своя…
— Я не я и лошадь не моя? Ты это брось! Остынь, а то хуже будет.
Но его угрозы еще больше возбуждали куртизанку.
— О, рвите меня! рвите меня на кусочки! сильнее! умоляю… — шептала она в исступлении.
— Пожар, сир! — опять крикнул Коленкур, но от волнения его голос был тоньше комариного писка.
Наполеон даже не повел ухом.
На ложе любви император держался степенно, важно, точно попадая в ритм «Марсельезы». Он куда меньше, чем поручик, был взволнован происходящими под ним событиями. К тому же на его стороне было преимущество в возрасте, позволявшее ему легко сдерживать свой корсиканский пыл.
— Мадемуазель, перестаньте подмахивать, — время от времени советовал он своей чересчур увлекшейся партнерше.
Но настал блаженный миг — и блондинка, изменившись в лице, целиком отдалась первобытному инстинкту.
Содрогания ее тела вызвали у императора нешуточные опасения за исход дуэли. Все его уговоры больше не действовали, потому что она, совершенно утратив власть над своим телом, извивалась в припадке наслаждения.