И только она эти слова произнесла, как из пруда с шумом и брызгами высплеснулось облепленное тиной и водорослями чудовище.
— Водяной! — завизжала от страха Антонида Степановна.
— Уф, уф, — отдуваясь и отплевываясь, стонало чудовище, выбираясь на берег.
Приблизившись к Антониде Степановне, «водяной» сплюнул и состроил мину.
— Ну чего вы орете? Я же не утопленник. Можете меня пощупать.
Но она не унималась. Сонечка стала ее уговаривать:
— Маменька, не бойтесь, не кричите.
Антонида Степановна, выпучив на Ржевского глаза, продолжала орать:
— Чур меня! Чур! Пропади, сгинь!
— Да пощупайте же меня, мадам.
«Водяной» протянул к ней руку, отчего она завопила с еще большим воодушевлением.
— Ну, ладно, не хотите меня щупать, давайте я вас пощупаю, — и он ущипнул Антониду Степановну за ляжку.
От прикосновения этих холодных пальцев она несколько пришла в себя.
— Кто вы, сударь?
— Имею честь, поручик Ржевский!
— Рже… — слабо взмахнув руками, Антонида Степановна свалилась в обморок.
Поручик подхватил Сонечку на руки.
— Так, значит, вы — Ржевский? — спросила она.
— Собственной персоной.
— Что вы собираетесь со мной делать?
— Пока ничего. Но если вы не против…
Со стороны дома донесся собачий лай.
— Вы держите собак?
— Да, и они очень злые.
— А что это за чудо с ружьем там вдали бежит?
— Это мой папенька.
— Черт возьми! Пожалуй, мне пора. Надеюсь, мы еще вернемся к нашему разговору.
Запечатлев на устах девушки крепкий поцелуй, поручик поставил ее на землю и скрылся в саду.
Глава 8. Денщик на ночь
День был в самом разгаре. Стояла невыносимая жара. Ржевский лениво покачивался в седле, думая о Сонечке.
«Сонечка, — думал Ржевский. — Волосы, глаза, губы, шея. Плечи, грудь, талия, бедра…»
Мундир на поручике давно высох, но грязь запеклась в виде замысловатых разводов. Сознавая свой весьма неприглядный для гусара вид, Ржевский ехал домой кружными путями, направляя коня под тень деревьев, прижимаясь к заборам. До дома Авдотьи Ильиничны, где он снимал комнату, оставалось рукой подать, когда за поворотом поручик вдруг наткнулся на ротмистра Лейкина. Тот ехал в сопровождении неизвестного молодого гусара.
— А, поручик, — обрадовался Лейкин, завидев Ржевского. — Чего это вы руку к голове прикладываете? Пальцем у виска покрутить захотелось?
— Честь отдаю, господин ротмистр, — буркнул Ржевский, слегка обидевшись.
— Ах честь, — язвительно протянул ротмистр, обдавая его густыми парами, которые могли выбить из седла кого угодно. Но только не гусара. — Где же ваш головной убор, поручик? Кивер ваш где? В ломбард заложили? пропили?
Ржевский пощупал макушку. И цыкнул зубом. Кивера не было! Должно быть, он оставил его под кустом ежевики, когда высматривал в подзорную трубу Сонечку.
— И вообще, поручик — продолжал глумиться пьяный Лейкин, — вы выглядете так, как — будто вас долго били под Полтавой.
Рассвирепев, Ржевский втянул полной грудью изрыгаемый ротмистром воздух, и, подобрев от ударившего в голову хмеля, философски заметил:
— Вы тоже, господин ротмистр, небось, не бургундским баловались.
Ротмистр Лейкин от этого замечания сразу как-то сник и погрустнел.
— Сивуха, какое там, к лешему, бургундское, — поведал он, рассеянно почесывая пятерней в гриве у лошади. — Здесь не Париж и даже, скажу вам откровенно, не Санкт — Петербург. Одна надежда — на французов. Как полезут на нас через Неман, будет нам повод в Париж прогуляться. Там уж мы с вами свое возьмем. Если не убьют, конечно.
— «Кто остался жив, тому честь и слава!» — неожиданно процетировал спутник Лейкина, державшийся до этого поодаль.
Поручик пригляделся, и на его лице от уха до уха расплылась сладчайшая улыбка:
— Мое почтение, Клавдия Васильевна.
— Вы что такое себе позволяете, поручик! — вскипел Лейкин, подскочив в седле. — Это мой новый денщик. Мы с ним прогуливаемся, а тут вы, понимаете ли, выезжаете из — за угла с вашей похабной фасьяль, если не сказать — с мордой. И строете черт — те какие предположения. Что за глупые намеки!
Поручик молча улыбался. Слова ротмистра его ничуть не трогали. «Где бы мне раздобыть такого денщика на сегодняшнюю ночь?» — думал он, хитро поглядывая на гусара, у которого доломан едва не трещал по швам, откровенно топорщась на груди.