— Вы думаете, я совсем спятил, чтобы обрядить бабу в военный мундир?! — продолжал орать ротмистр. — За кого вы меня принимаете?
— За ротмистра Семена Петровича Лейкина.
— Да, это я. Не буду спорить, Лейкин Семен Петрович — это я. Но зарубите себе на носу, поручик, фамилия Лейкин и садовая лейка — не имеют ничего общего! Лейкин — от слова «лить». Лить пушки, ядра, пули…
— Воду, — подсказал Ржевский.
— Да, воду, сталь, чугун. Проливать кровь. Разливать водку.
— Ты пьян, Петрович, — ласково проговорила Клавдия Васильевна. — Поехали, а? «Где тревога, туда и дорога, где ура — туда и пора».
— Молчи, дура! «Надлежит, чтобы войска предводителя своего разумели».
— «Неприятелю время давать не должно», — возразила она.
— А кто здесь неприятель? — удивился Лейкин. — Поручик Ржевский, чтоб ты знала, мой первый друг во всем эскадроне. Ведь так, поручик?
— Гусар гусару — брат, — тепло проговорил Ржевский.
— Гусар гусару глаз не выколет, — подхватил ротмистр.
— Если только по пьяному делу или на дуэли.
— «Искренность отношений, правда в общении — вот дружба», — заулыбалась Клавдия Васильевна.
— Молчи дура! — оборвал Лейкин. — Научил тебя на свою голову суворовским маразмам. Будешь теперь цитировать до посинения.
— Сами вы дурак, — обиделась женщина. — И нос у вас синий.
Ударив лошадь по бокам, она поскакала прочь.
— Мда-а, поручик, — пробормотал Лейкин, удрученно глядя ей вслед. — Наверное, я и в самом деле спятил, но посмотрите, как она соблазнительно выглядит в гусарском мундире.
— Хороша, — кивнул Ржевский. — А без него и подавно.
— Что — о — о? А вы откуда знаете?
— Предполагаю.
У Лейкина отлегло от сердца. Он ухмыльнулся.
— А я вот располагаю. Хоть и не Господь Бог. Эх, догоню, прощенье вымолю… — он развернул коня. — А что касается вашего кивера, поручик, завтра же вы должны предъявить его вахмистру Глотову. Ищите где хотите, а чтоб был.
— Ну вот, дружба дружбой, а портянки врозь, — проворчал Ржевский.
— И подзорную трубу мою отдайте. У вас еще от голых девок в глазах не двоится?
— Никак нет.
— Завидую я вашему бинокулярному зрению, поручик. Я вот смотрю вслед Клавдии Васильевне — и уже не могу разобрать, где она, а где лошадь.
— Лошадь снизу, а она сверху. Если б было наоборот, господин ротмистр, они бы так далеко не ускакали.
— Ржевский, вы меня утомили.
Забрав у поручика подзорную трубу, ротмистр Лейкин пустился галопом догонять свою пассию.
Глава 9. Аполлон
Поручик Ржевский лежал раздетый на кровати и размышлял.
Поэтессу Тамару он так и не нашел. Зато потерял свой кивер. Спрашивается, кого теперь искать в первую очередь? Тамара грозила утопиться. А если кивер не отыщется, вахмистр Глотов, этот зануда, его до смерти замучает. Будет ходить по пятам и клянчить: где? да где? И что еще более неприятно — все равно потом из жалования кругленькую сумму вычтут.
«Не найду кивер — застрелюсь, — думал Ржевский. — Нет, лучше Глотова застрелю. Кому-то ведь надо его застрелить. Всем тогда будет счастье. Все будут рады. Особенно майор Гусев. Глотова — в гроб, меня — в кандалы и в Сибирь. Красота… Нет-с, господа хорошие, кукиш вам с маслом!»
Ржевский почти не сомневался, что его кивер лежит сейчас под кустом ежевики у Сонечки в саду. Надо бы вернуться и проверить. А Сонечкина мать? Вдруг он на нее наткнется, и она признает в нем недавнего утопленника? Ржевский терпеть не мог скандалов, если они исходили от женщин. Особенно, от чопорных дур.
«В мундире мне там появляться опасно, — решил поручик. — Значит, нужно замаскироваться».
Он встал с кровати и, опоясав чресла полотенцем, вышел за дверь.
Во дворе хозяйка, Авдотья Ильинична, развешивала по натянутой меж двух столбов веревке его только что выстиранные доломан и штаны. При этом она вставала на мыски, вытягивая вверх свое тщедушные мощи, пыхтела, кряхтела, теряла равновесие и хваталась за веревку, чтобы не упасть.
— Веревку бы пониже натянули, Ильинишна, — сказал Ржевский, подходя к ней.
Старуха повернулась к нему. Лицом она была вылитая Баба — Яга. Оно, ее лицо, выглядело так, словно жизнь с малых лет сжимала ей голову щипцами для колки орехов, но так и не расколола до конца.
— Батюшка вы мой! — заголосила Авдотья Ильинична. — Что ж вы ходите-то раздетый? Смущаете меня, горемычную. Пожалейте, голубчик. Сердце у меня не каменное.
— Ладно, ладно, Ильинишна, не причитай. Шмотки мои еще не высохли?