Поручик Ржевский
Эротический ужастик
- Сделай что-нибудь, я, кажется, умираю, - прошептал корнет Оболенский, зажимая рукой рану в области сердца.
Бледность корнета становилась всё очевидней в полночной тьме, словно лицо его светилось. Виновный поручик стоял над раненым, не в силах отважиться на какое-либо полезное действие. Просто слушал прерывистое дыхание друга. Он даже не догадался поднять упавший подсвечник, зажечь свечи, чтобы заодно и прикурить.
Зря они, конечно, вспылили. И некому было их разнять, потому что все уехали вслед за актрисами. Уехали опять же по вине злосчастного поручика.
Сначала они пировали мужским собранием, все свои, закадычные. Потом, после венгерского и пунша пополам с водкою, Ржевский лично поехал за актрисулями. Был чертовски галантен, сыпал комплиментами, обещал каждой по ведру цветов из собственных цветников. Шумный приезд красоток прибавил вдохновения мужчинам, и всё было бы славно, но тут поручик, известный своим охальством, учинил грубую, несвоевременную шутку. "Родина... Я знаю, что она такое, потому что я родился не из хрустальной вазы. Я родился из..." Все закричали: "Поручик!" и замахали руками, но Ржевский отчетливо досказал свою мысль. Актриски с театральным возмущением засобирались вон. Гусары хмуро потянулись за ними, а сами втайне радовались. Во-первых, сильный пол и прекрасный пол теперь численно уравнялись. Во-вторых, поручик наконец остался с носом, то есть без дам, а прежде он имел обыкновение хвататься сразу за две - к чьей-нибудь непременной досаде. В общем, для кавалеров на этот раз женские капризы обернулись к лучшему.
Поручик напутственно сулил им чертей и, шагая из угла в угол, матерился страшными, неслыханными выражениями. В кресле кто-то зашевелился: обнаружился корнет. Молоденького Оболенского сразил пунш из "фамильных подвалов" Ржевского. Скандальный отъезд всей честной компании он проспал. Отчасти проснувшись, приподнялся:
- Что случилось? Где господа, где дамы?
- А пойдите вы все! - бросил поручик.
Корнет вдруг зарделся. Это непонятно отчего так нашло на него. Они частенько поливают друг друга бранной шрапнелью, и только в удовольствие. А тут самолюбие взыграло. Друзья повздорили. "Слюнтяй, молокосос!" - в лицо юноше отчеканивал слова Ржевский. "Вы грязная, пошлая скотина", - детским голосом кричал Оболенский. От взаимной ненависти им стало душно. Ждать соблюдения дуэльных формальностей оказалось невмочь.
На стене два мерцающих клинка - крест-накрест. Мощный и никогда в мякину не напивающийся Ржевский осознавал своё преимущество в сабельном поединке перед неженкой Оболенским, но не успел послушаться совести, да и бесстрашная ярость корнета отменяла вопрос о снисхождении.
Они сшиблись клинками. Корнет был отброшен к столу, загремела посуда, два подсвечника уронили свои огоньки. Юноша замер в темноте, намереваясь предложить перейти в лунный сад, но тут злым невидимым выпадом Ржевский поразил его в грудь.
- Постой, - попросил Оболенский.
И стол, так послышалось Ржевскому, долго и самостоятельно переезжал, звеня рюмками. Смутная фигура корнета исчезла.
- Сделай что-нибудь, я, кажется, умираю.
Ржевский наконец очнулся.
- Паша, Павлик! - позвал нежно-испуганным голосом.
- Тихо, я ранен, - удивительно спокойно ответил снизу Оболенский.
Ржевский различил его, отшвырнул хищную, виновную во всём сталь, бросился, обнял товарища:
- Дыши, Павлик, дыши!
Тот робко задышал. Всмотреться в грудь товарища поручик не посмел. Он мучительно ждал кого-нибудь... В окне появилась Луна, и ему стало совсем холодно. Никого в доме. Денщика он отпустил развлекаться (давеча слишком сильно ударил его по шее), матушка с Анисьей уехали к больной тётке. Беспомощность. Чем бы кто перевязал раненого?
С чувством совершаемого предательства поручик тихо и спешно вышел в сад. Здесь он замер, озадаченный ночным пейзажем. Поручик Ржевский не отличался впечатлительностью. Он даже во сне только пил и чертыхался. И слагаемые им рифмы "мадам - не дам", "эскадроны - панталоны" отражали грубую инстинктивность его натуры, способной лишь к азартному действию или скуке.
Маленький одичалый сад, именуемый важно "сады", никогда не служил ему картиною, но трактовался чисто практически как удобный для партизанской любви кустарник. Сейчас поручик впервые увидел свой сад.
Незнакомое пористое тело, наполненное космической чернотой, отдельные ветки, изломанные в страсти или в страдании, пена листвы, посеребренная лунной краской... Дорожка то пропадала, то вновь появлялась и ширилась. Поручик даже усомнился, будто дорожка ведёт к тыльной калитке: она вела в неизвестное. В