Она уже высоко взобралась на Койти, когда я наконец догнал ее и стал целовать. Задыхаясь, держась друг за друга, мы немножко посмеялись и тихонько пошли дальше рука об руку.
— Вот я и отвела душу, — сказала она. — Он только и знает, что ссылаться на Бога, но вовсе он никакой не христианин.
— Ну, не так уж он плох, — сказал я.
— Да, он не плох, он черен, как грех. Сначала каплет елеем, восхваляет молельню, поносит церковь, а потом, ссылаясь на Библию, требует убийств и крови, да так, что сам дьявол пустится в пляс. Йестин, я боюсь!
— А ты его не слушай, — сказал я.
— Я-то не буду, — ответила она. — А вот как ты? Теперь все старики твердят молодым одно: надо готовиться к битве; но когда придут солдаты, они все попрячутся. Что будет с нами, Йестин, если ты пойдешь за чартистами? Останься со мной, милый. А этим пусть занимаются старики.
— К дьяволу чартистов! — сказал я. — Неужто ты заманила меня сюда, чтобы разговаривать о политике?
Многие годы здесь скапливались сухие осенние листья — мягче этой постели не знал ни один человек. Дыхание Мари было теплым и нежным, и за ее щекой я видел синий склон, уходящий вниз, к красным огням Гарна. Вокруг нас струился ветер, бренчал на ветках, как на струнах арф, тихонько шелестел в траве. Мари опустилась на землю у моих ног, и в горле у меня пересохло, по телу пробежала дрожь, как бывало весной. Такой красивой и хрупкой казалась она, и красота ее была частью ночного мрака. Встав на колени, я поцеловал Мари и расстегнул пуговицы у ее горла; она отвернулась, и сердце ее под моей рукой билось часто и сильно.
— Что за глупости, — шепнула она, — ведь дома у нас есть крепкая кровать и простыни.
— Но нет красоты, Мари. Хочешь — здесь?
Она впилась мне в губы и привлекла к себе. Она обнимала меня все крепче и сильнее, и ее дыхание прерывалось и затихало под моими поцелуями.
Луна почтительно спряталась, накинув на свой блеск черные покрывала, укрыв нас в темном храме тишины. Теплым и гибким было подо мной тело Мари, она отвечала мне безумно и упоенно, и молнии юности сверкали между нами. Потом, охваченные дремотной усталостью, мы прильнули друг к другу и целовались, а вокруг из безмолвия вновь возникало пение ветра и воды.
И тут я услышал крик — отчаянный вопль попавшего в ловушку зверька. Он раздался далеко внизу, в долине, ветер подхватил его и унес за вершины, в ночь.
Мари вся напряглась.
— Что это?
И снова вопль. Нечеловеческий, полный леденящего ужаса.
— Господи, да что же это? — прошептала Мари, приподымаясь. Странно, как хорошо помню я красоту ее стройных обнаженных ног и полумесяцем лежавший поперек них подол, лихорадочные движения ее пальцев, когда она одергивала платье.
— Это кричит женщина, — сказала она, прижимаясь ко мне, и красота превратилась в смятение, потому что женщина в долине закричала опять, потом вопль перешел в глухие мучительные стоны и растворился в тишине.
— Господи, как страшно! — сказала Мари, дрожа. — Где-то на Бринморской дороге?
— Нет, около Гарна, — ответил я. — Наверное, какой-нибудь ирландец бьет жену.
— Значит, она умирает. Он забил ее до смерти.
— Это дело соседей, — ответил я, покрываясь испариной. — В Гарне немало хороших людей, а мы ничем помочь ей не можем, это слишком далеко. Пойдем домой? Мари, ты вся дрожишь.
Томос читал вслух Писание и, судя по всему, кончать не собирался, так что мы не пошли туда ужинать. Лежа в постели на своей половине, мы слышали его бас, доносившийся из-за стены, высокий голос матери, подававшей ответы, и скрип отцовского стула у очага. Потом я заснул, но около полуночи меня разбудил плач Ричарда — Морфид начала его баюкать, и я различал каждое слово, потому что стена между нами была очень тонкой. И это был последний звук, который я слышал, пока по Рыночной улице не загрохотала тележка Снелла и не раздался стук копыт его кобылы. Вскочив с кровати, я подбежал к окну и посмотрел вниз. Залитая лунным светом тележка была пуста, бока лошади тяжело вздымались, ее губы и уздечка были покрыты хлопьями пены.
Потом раздался прерывающийся от страха голос Морфид: она окликнула меня по имени и забарабанила кулаками в нашу дверь.
— Эдвина ушла от Снелла в восемь часов, как только кончилась служба. Она заблудилась на горе! — кричала Морфид. — Отец уже ищет ее там.
— Господи! — прошептал я.