Я киваю. Надеюсь, он поймет его как "Это был самый странный сон в моей жизни".
И все погружается во тьму.
* * *
Мне не нужно было открывать глаза, чтобы знать, что буря уже здесь. Дождь сильно бьется о стекла, и раскаты грома оглушают все вокруг. Или, возможно, это урчит мой желудок? Пока сознание проясняется, вспышки света от грозы проникают сквозь веки, как свет от стробоскопа*. (* — светодинамическая установка для дискотеки, использующая вспышки с разной частотой импульсной лампы) Подглядывая через мелкую сеточку одеяла, я открываю глаза. Свет в гостиной выключен, что заставляет меня смотреть на бурю, сверкающую, как фейерверк. Я была бы благодарней, если бы дразнящий запах еды не разыграл мой аппетит.
Когда я сажусь, кашемировый плед соскальзывает на пол. Я держусь ровно и хватаюсь за диван, в ожидании, что комната поплывет вокруг или испарится из моего взора. Я поворачиваю голову из стороны в сторону, вверх и вниз, и кругом. Нет ни головокружения, ни провала, ни пульсации. Вспышка молнии на мгновение освещает комнату, и когда она исчезает, я оборачиваюсь за ней к окну и направляю свой взгляд ей вслед к морю. В отражении на окне я замечаю стоящую позади меня фигуру. Мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто создает такой большой контур, или кто заставляет меня покрыться мурашками.
— Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, — говорю я его отражению.
Он перепрыгивает через спинку кушетки и берет меня за подбородок, а затем вертит голову в разные стороны, верх, вниз, вокруг, наблюдая за моей реакцией.
— Я только что так делала, — сообщаю ему я. — Ничего.
Он кивает и отпускает меня.
— Рей..., э.. моя мама позвонила твоей и рассказала о том, что случилось. Должно быть твоя мама позвонила врачу, и тот сказал, что такое не впервые, но тебе следует отдохнуть несколько дней. Моя мать настояла на том, чтобы ты осталась на ночь, незачем садиться за руль в такую погоду.
— И моя мама согласилась с этим?
Даже в темноте от меня не ускользает его усмешка.
— Моя мама порой может быть весьма настойчивой. Под конец разговора, твоя мама даже предложила нам обоим завтра вместо школы остаться у меня дома, чтобы ты отдохнула — конечно же, под бдительным оком моей мамы. Твоя же сказала, ты не останешься дома, если я отправлюсь в школу.
Вспышка молнии засвечивает мой румянец.
— Потому что мы оба ей сказали, что встречаемся.
Он кивает.
— Она сказала, ты должна была остаться сегодня дома, но закатила истерику. Честно, не думал что ты такая вре... ауч!
Я пытаюсь пнуть его еще раз, но он перехватывает мое запястье и перекидывает меня себе на колени, словно ребенка для порки.
— Я хотел сказать, "вредная насчет истории", — он смеется.
— Нет, не хотел. А ну пусти.
— Сейчас, — он не двигается с места.
— Гален, если ты не дашь мне встать прямо сейчас...
— Прости, пока не готов.
Я охаю.
— Ой, нет! Комната опять кружится, — я вся напрягаюсь.
Теперь комната и правда кружится, когда он поднимает меня и снова берет за подбородок. Беспокойство на его лице заставляет меня почувствовать себя немного виноватой, но не настолько, чтобы промолчать.
— Каждый раз срабатывает, — я одариваю его своим лучшим взглядом из серии "ха-ха, вот ты дурак".
Кроссовок, полетевший со стороны входной двери, практически попал в цель. Я никогда не слышала, чтобы Гален чертыхался, но судя по тому, как у него светятся глаза, похоже, что слово из трех букв вот-вот вылетит. Мы оба оборачиваемся и видим Торафа, со скрещенными руками. На его лице тоже сияет улыбка из серии "ха-ха, вот ты дурак".
— Ужин готов, детишки, — сообщает он.
Да, Тораф мне определенно нравится. Гален закатывает глаза и ссаживает меня со своих колен. Он подрывается, оставляя меня на диване, и я вижу в отражении, как проходя мимо Торафа, он пинает того кулаком в живот. Тораф морщится, но усмешка не сходит с его лица. Он кивает мне, прежде чем последовать за Галеном.
Когда мы проходим через комнаты, я стараюсь вдоволь налюбоваться богатой, изысканной обстановкой, мраморными полами, причудливыми картинами, но мой желудок издает звук, больше подходящий собаке в питомнике во время кормежки.
— Мне кажется, твой желудок ревет, словно морской слон в сезон спаривания, — шепчет Тораф мне на ухо, пока мы входим в кухню. Я тут же заливаюсь краской, и этого достаточно, чтобы Тораф засмеялся во всеуслышание.
Рейна сидит за стойкой, взгромоздившись на стул по-турецки, и пытается накрасить ногти на ногах шестью разными цветами, выстроенными в ряд напротив нее на столе. Если она хочет придать им вид чего-то отличного от M&M’S, ей придется хорошенько постараться. Ммм... M&M’S...
— Эмма, познакомься с моей мамой, — говорит Гален. Он ложит руку на спину матери и уводит ее от стойки, на которой она помешивает что-то в кастрюле, размером с автомобильную шину. Она протягивает мне руку и усмехается, когда я ее пожимаю. Мама Галена самая итальянская итальянка, какую я только видела. Большие карие глаза, черные вьющиеся волосы, беспорядочной россыпью на голове, и шокирующая красная помада, идеально подходящая под каблуки в десять сантиметров, надетые, вероятно, чтобы дотянуться до крышки той самой кастрюли.
— Я так рада познакомиться с тобой, Эмма, — говорит она. — Теперь я понимаю, почему Гален не умолкал о тебе ни на секунду.
Ее улыбка вступает в противоречие с хмурыми складками вокруг рта. Хотя на деле, она выходит у нее такая настоящая и теплая, что я почти верю ее радости от встречи со мной. Но разве не так ведут себя все мамы, когда сыновья представляют их своим подружкам? Ты не его девушка, глупая. Или она тоже считает, что мы встречаемся?
— Спасибо, я тоже очень рада, — отвечаю я на автомате. — Уверена, он вам миллион раз уже успел рассказать, какая я неуклюжая, — а что бы еще он мог обо мне рассказать?
— Миллион и один раз, вообще-то. Надеюсь, у тебя начнет хорошо выходить и что-нибудь другое — ну, знаешь, для разнообразия, — вставляет Рейна, не поднимая глаз.
Рейна продолжает играть своим гостеприимством на моих нервах.
— Я бы могла научить тебя, как делать одноцветный маникюр, — выстреливаю я в ответ. От ее взгляда в мою сторону скисло бы молоко.
Тораф кладет ей руки на плечи и целует в макушку.
— Я думаю, у тебя все и так отлично выходит, моя принцесса.
Она выворачивается из его рук, с размаху засовывая кисточку с лаком обратно в пузырек.
— Если ты такая умелая маникюрщица, отчего сама не красишь свои ногти на ногах? Наверное, потому что на них живого места нет, после твоих столкновений со всем на свете. Я права?
Да? Правда? Я уже собираюсь и ей напрямик высказать пару вещей, — например, что привлекательность накрашенных ногтей начисто стирается, когда ты сидишь по-турецки, напялив юбку, — но тут мама Галена деликатно берет меня за руку и прочищает горло:
— Эмма, рада видеть, что тебе уже лучше. Готова поспорить, ужин только ускорит твое выздоровление, не так ли?
Я киваю.
— К счастью, дорогая, ужин как раз готов. Гален, ты не мог бы вытащить сковороду из духовки? И Рейна, ты накрыла стол только на четверых! Тораф, достань еще один прибор, пожалуйста. Нет, в другом шкафчике. Спасибо, — раздавая указания, она проводит меня к столу и вытягивает для меня стул. Убедившись, что я с комфортом устроилась, она разворачивается на каблуках и возвращается к плите.
Тораф ставит тарелку передо мной, да так быстро, что та подскакивает и начинает крутится, как монета.
— Упс. Простите, — говорит он. Я ему улыбаюсь. Он хлопает по ней рукой в попытке остановить, затем кладет нож и вилку сверху. Когда он подносит мне стакан, Гален хватает его за предплечье и выхватывает его у него из рук.
— Это же стекло, идиот. Никогда о нем не слышал? — говорит Гален. Он бережно опускает его на стол, словно яйцо, и подмигивает мне. Я рада, что он снял свои линзы — его глаза самые привлекательные из всех сиреневых глаз здесь.