Гирамъ, между тѣмъ, всталъ на ноги и, увидѣвъ себя освобожденнымъ отъ кулаковъ своего врага, разразился злобою и требовалъ, чтобы за него отмстили. Такъ какъ обида произошла слишкомъ публично, чтобъ могла остаться безъ вниманія, то шерифъ обязанъ былъ посадить въ тюрьму своего дворецкаго, котораго дѣйствительно любилъ. Въ это время срокъ для Натти окончился, и Веньяминъ, узнавъ, что они оба, по крайней мѣрѣ, одну ночь проведутъ въ темницѣ вмѣстѣ, нисколько не противился этой мѣрѣ, и когда констабли ввели его въ заключеніе, то объявилъ имъ слѣдующее:
— Я чрезвычайно малымъ считаю раздѣлить заключеніе съ такимъ человѣкомъ, какъ честный Натти Бумпо; но утверждаю, что безразсудно сказать, что человѣкъ заслуживаетъ что-нибудь хуже двойной порціи рому, за то, что своротилъ на сторону физіономію такому человѣку, какъ Долитль. Нѣтъ животнаго хуже этого мошенника въ цѣломъ околоткѣ, и если онъ не камень, то найдетъ что разсказать обо мнѣ. Что же тутъ такого ужаснаго, господинъ Ричардъ, что вы принимаете это такъ близко къ сердцу? Это происходило рѣшительно какъ въ регулярной войнѣ: онъ имѣлъ даже преимущество тѣмъ, что противникъ его стоялъ на якорѣ.
Ричардъ считалъ недостойнымъ отвѣчать на такой вопросъ и, увидѣвъ что преступники въ тюрьмѣ и замокъ запертъ, тотчасъ удалился.
Послѣ обѣда Веньяминъ много болталъ съ прохожими сквозь рѣшетчатое окно. Натти же большими шагами ходилъ взадъ и впередъ, молча, спустя голову на грудь. Иногда онъ поднималъ голову и смотрѣлъ на праздношатающихся, и въ этотъ моментъ на лицѣ его мелькало веселое выраженіе самозабвенія, которое скоро уступало мѣсто задумчивости.
Въ сумерки приходилъ Эдвардсъ и нѣсколько времени серьезно разговаривалъ съ своимъ другомъ. Вѣроятно, онъ приносилъ утѣшеніе старому, доброму охотнику, потому что какъ только послѣдній удалился, то этотъ бросился на постель и погрузился въ глубокій, тихій сонъ.
Любопытные зрители истощили, наконецъ, краснорѣчіе дворецкаго, и когда Натти спалъ и послѣдній собесѣдникъ, Билли Кирби удалился въ восемь часовъ вечера, то Веньяминъ отправился на покой, завѣсивъ предварительно отверстіе, чтобы защититься отъ сквознаго вѣтра.
Глава десятая
Съ наступленіемъ сумерекъ судъ прекратился. Въ девять часовъ вечера въ деревнѣ господствовало глубокое молчаніе, и улицы совершенно опустѣли.
Въ этотъ часъ судья, съ своей дочерью, сопровождаемой на близкомъ разстояніи Луизой Грантъ, гулялъ по аллеѣ деревни, разсуждая о происшествіяхъ минувшаго дня.
— Ты скорѣе всѣхъ можешь успокоить Натти, сказалъ Мармадукъ, но ты должна остерегаться говорить о его проступкѣ, который, по закону, ему нельзя простить.
— О, добрый батюшка! — нетерпѣливо замѣтила Елисавета: — назвать святыми законы, которые наказываютъ такъ жестоко за такой незначительной проступокъ!
— Лиза, дитя мое, ты не понимаешь этого, отвѣтилъ судья. Какъ бы могло повредить моему званію то, если бы могли сказать, что я избавилъ отъ наказанія преступника за то, что онъ случайно былъ спасителемъ моей дочери.
— Я и не отвергаю затруднительности твоего положенія. Но въ такомъ проступкѣ, какъ Натти, я не могу исполнителя законовъ отдѣлить отъ человѣка.
— Но вѣдь проступокъ Натти не былъ такъ ничтоженъ, какъ ты думаешь, милое дитя; тутъ рѣчь идетъ не о нападеніи Гирама, но объ угрозѣ стрѣлять въ чиновника, исполняющаго свой долгъ.
— Все равно! отвѣчала Елисавета. — Я знаю невинность Натти и потому считаю неправыми всѣхъ осудившихъ его.
— И твоего отца, Лиза?
— Ахъ, избавь меня отъ такихъ отвѣтовъ. Скажи мнѣ лучше твое порученіе, чтобъ я могла скорѣе окончить его.
Судья немного остановился, нѣжно улыбнулся своей дочери, тихо положилъ руку на ея плечо и потомъ сказалъ:
— Ты, можетъ быть, частію и права, Лиза, но сердце твое слишкомъ часто беретъ верхъ надъ разсудкомъ. Однако, выслушай меня теперь. Въ этомъ бумажникѣ 200 доллеровъ; поди къ преступнику, покажи привратнику эту бумагу, чтобъ онъ впустилъ тебя, и разскажи бѣдному старику все, что лежитъ y тебя на сердцѣ. Однако, не забывай при этомъ, что Натти сдѣлалъ проступокъ, что законы должны были наказать его и что твой отецъ судья.
Елисавета ничего не отвѣчала, прижала къ груди руку отца, взяла за руку Луизу и направилась къ тюрьмѣ.
Дорогой онѣ не слышали ничего, кромѣ тяжелыхъ шаговъ упряжныхъ воловъ и стука телегъ, ѣхавшихъ съ ними по одному направленію. Въ господствующей всюду темнотѣ трудно было различить погонщика. Вблизи темницы онѣ были задержаны волами, повернувшими къ зданію и въ награду за труды получившими клокъ сѣна, который терпѣливо несли на шеѣ. Это было такъ обыкновенно, что Елисавета не взглянула даже на упряжь, пока не услыхала разговора погонщика съ своими волами.