Ленуся с Васильичем в новой будке, Санька-маркировщик теперь сторожем, но без моих орлов - непривычная обстановка.
Ленуся, помнишь, как ты обрадовалась? Когда девчонка радуется, а виду не хочет показать - вдвойне трогает. Потому что радость у нее даже из ушей тогда выпирает, не говоря про глаза. Мне неловко стало - сам-то ведь знал, что увижу, и за дорогу свою радость слегка подрастряс. А для Ленуси - сгинул и вдруг - воскрес, еще и кило масла под мышкой.
Короче, Володя минут через тридцать нарисовался. Эх, не надо было мне по Вишерогорску среди бела дня шляться! Не инстинкт же у парня, в самом деле?
Познакомились, погутарили о нейтральном. И - уехал он, еще руку мне пожал. С Ленуси веселье слетело, конечно. Плохо, что опять с ней наедине стоял, возле будки (не при Васильиче же ворковать!).
- Ой, что он теперь дома начнет!..
- А чего ты его не прогонишь до сих пор?
- Куда прогонишь? Мы же в его доме и живем с матерью.
- Тьфу ты, вот попадалово. Ну, не горюй, Ленусь. Хочешь, масла возьми полкило?
Засунешь ему в грызло, если лаяться будет.
- Да он не лается... Отрежь кусок. Нет, полкило не надо, грамм двести.
Больше не виделся никогда с Ленусей, через день только письмо ей с орлами передал. Мол, приглашение в силе, приезжай в Питер хоть одна, хоть с Володей, адрес написал, как проехать. И ответ получил. Потерял подлинник, да и не было там ларинских красот, чтоб беречь. Володька ей два зуба вышиб ("Теперь улыбка позорная"). Из Чалдонии, чувствует, никогда не выберется, мол, не судьба. "Лучше ты, если сможешь, приезжай опять". Вот деваха! И зубов ей не жалко. Ну нет, я не изверг, не поехал. И так здесь к двадцати пяти все с железом во рту, смотреть страшно.
XXI
Можно учредить конкурс, призовой фонд - "мерседес". Один-единственный вопрос:
"Чем хорошо начало весны в тайге для приемщика древесины?" И никто не ответит, сам и укачу на "мерседесе" (в Серебрянку, конечно, - давняя мечта). Ведь что в голову приходит: на тетеревиные бои полюбоваться? Их и все видят, не только приемщик. Пока до делянок едем - два-три ристалища. Солнышко уже загарное? Так в середине весны еще подбавит. Нет-нет, все не то.
Что же тогда? А вот: начало весны - единственное в году время, когда по тайге можно как по парку гулять. Летом - валежник, папортник, не продерешься. Зимой - только на широких лыжах, но их нет, а и были бы - отметут: куда это наладился?
Зато в начале апреля каждое утро - два-три часа - великолепный наст: гуляй, не хочу.
Пытались меня волками запугать, какая-то тут разновидность: рыжие, помесь с собакой. Ни огня, ни тракторов не боятся - помельче, правда, обычных. Но это в голове не укладывалось: чтоб меня волки съели - не хватало воображения. Поэтому не слишком боялся, хотя топор брал, для самоободрения. А волки тоже не дураки - лосей кругом немеряно, не сравнить же с зэком по калорийности.
Памятная весна! Одна за другой - три эпохалки: новая любовь, школа заработала и Чернобыль рванул. По значимости - в убывающей перечисляю. Может, и вовсе бы Чернобыля не заметили, но Игорек, наш с Гариком семьянин, - киевский, оттуда посылки получает. Потому вникаем: так ли безвредно всё, как по телеку уверяют? Или с рентгенами тушенку хаваем?
Ловим голоса, откуда еще и дознаешься. И выясняется: да, с рентгенами. Потом уже и наши разоткровенничались, но пару посылок мы приговорили к тому времени. У Гарика от мнительности утренние эрекции прекратились; переполошился парень, клянет мирный атом. У Кальтенбруннера выклянчил пару див, для эксперимента.
- Всё, Леня, завтра сяду под березкой, сосредоточусь, а если нет - на той березке и повешусь, - с пафосом, на слезу бьет.
- Брось ты, Гарик, мало ли других радостей, - подыгрываю.
- Радостей много, а перец один. Ты мне что предложишь: стихи писать?
- Зачем сразу стихи? Можно прозу.
- Ты мне хоть одного импотента-прозаика назови. Может, вы изучали в Герцена? Не Толстой ли?
Нет, Толстой не годится для утешения. Поставил в тупик. Не могу припомнить.
- Видишь, все к одному: не жизнь без перца.
- Ну, хоть записку оставь: "В моей смерти прошу винить сержанта Доноса". Может, переведут гниду. - У нас на зоне, под Питером, в мою бытность четверо с собою кончили - и хоть бы один с пользой для дела. Только о себе люди думают.
- Сделаю, ладно.
Но, увы, не удалась подляна для Доноса: сработали кальтины развратницы.
Зато к "Голосу Америки" мы пристрастились. Работяги посапывают всеми отверстиями здоровых организмов, а мы выцеживаем по ночам клевету из шуршания, проникаемся.
(У нас радиола - старинная, с зеленым глазком. И пластинки есть.) Не до глубины пробирает, правда. У них тогда на "Голосе" в отделе кадров наш диверсант работал. Для русского вещания всех сотрудников с еврейским выговором подобрал - всерьез они не воспринимались. Но забавно слушать, как злопыхают отщепенцы.
Даже про наши края однажды шипели, про соликамский БУР, "Белый лебедь" знаменитый. Игорек-то сподобился, побывал там. Канюка пристроил на месяц, в прошлом году.
- Чтобы тебя под мореный дуб, Омельченко. Иначе опять поедешь.
Нет, хватило месяца, дошел до указанной кондиции.
- Я тогда одним спасся: мне мужики хорошего кобеля заколбасили. Недели две его жрал - зима, не портится. А так бы крякнул, думаю.
Ну, про кобеля по "Голосу" ничего не говорили, у них там другой стиль: "узники", "томятся", - но все равно приятно: и провинцию вспомнили, не только московских жидков. Но в основном - о них, с ними, они. "Голос Америки", одно слово.
Берут интервью у очередного:
- В чем, по-вашему, причины нынешнего кризиса в России?
- Бога забыли.
У самого один храм - ОВИР, но радетель веры, как же! Ничего мы не забыли, вот Он нас - вполне вероятно...
- Лень, а вас в институте учили, как детям трактовать?
- О чем?
- О религии.
- Нет, зачем.
- Как? Вы же бойцы идеологического фронта.
- Дети об этом не спрашивают.
- А вдруг - завяжется базар?
- Не знаю. Я на практике "Школу" Гайдара проходил...
- Да-да, помню. Пацан замочил кого-то. А потом его кента зашмаляли...
- Ну, Чубука. Так что - откуда базар? Там ясно всё.
XXII
Прислали, наконец, бумажку из деканата, и вот - учительствую. Разумного, доброго целый воз накопил - раз в неделю тащу его в массы. Массы мои пока что - два местных паренька. Еще зэков должно быть с десяток, тех, кто восемь на воле не успел, дела замотали. Но их и тут дела заматывают - почти не ходят ко мне.
Причины - сплошь уважительные, да и труд - лучший учитель, я не в обиде.
Местные же эти - ребята простые, но любознательные:
- Кто Пушкина убил? Лермонтов?
Стало быть, база есть: слышали про обоих и что со стрельбой как-то связано, - не с нуля начинать. (Не так уж невероятна, кстати, их версия. Для меня вот куда невероятнее, что Толстой с Достоевским только раз в жизни виделись, но - факт, приходится верить.) Рассказал про Пушкина, выслушал комментарии. Не в пользу Сергеича. Основной аргумент: сучка не захочет - кобель не вскочит, чего он к Дантесу прицепился.
Жену надо было отбуцкать. (Знакомая логика: меня весь срок так же попрекают.) Лермонтов тоже сочувствия не вызвал своей дуэльной историей. Тут я как бы современников выслушал - и те ведь не читали ни строчки, судили безотносительно к поэзии, непредвзято. Сложнее с Гоголем: никак не хотели мне верить, что просто голодом себя заморил.
- Почему?
- Потому что поп на него накричал, - явно не объяснение.
И завязалось-таки, о чем Гарик предупреждал, соскользнули на зыбкое. Слово за слово - и:
- Что такое Библия?
Гм. Методички нет. Как растолковать?
- А сами-то что слышали?
- Это... Ну, там объясняют, что такое добро, что такое зло...
Лет через шесть, когда нахлынули на Россию миллионы Библий, - мне было немного жаль, что отнимают мечту у народа. Так верилось, что есть книга с ответами на все вопросы, но - спрятана, за семью замками держится, как и положено такой книге... И вдруг, вместо последней правды - Авраам родил Исаака. Да еще мелким шрифтом. Это уж я свое, детское, приплетаю. Думалось, что в Библии - и буквы с колесо.