- А ну, расстегни телогрейку!
Расстегнул.
- Еще чего показать?
- Там смотреть нечего, у моего мужа все равно лучше.
Я-то без подковырки спросил, в простоте - шмон так шмон, дело привычное. Но не обиделся (может, и есть что смотреть, зачем такая предвзятость), а обрадовался:
молодец! Хоть здесь порядок, в этой ячейке общества, - надоели бесстыжие шашни кругом. Но зря радовался - Вертипрах уже реял, парил в вышине, хищный шнобель нацеливал...
А в один из дней загадочного для нас шухера - перед комиссией - замполит исчез.
С концами, как в нужник булькнул - без пузырей. Виталя мне утром (часа в два то есть, наше гаражное утро):
- Ленчик, я ночью в Соликамск гонял.
Меня-то сморило, я накануне рано задрых.
- Зачем?
- Замполит приказал.
- А ему что надо? - я ревновал, если не через меня шоферов напрягают.
- Так я его и отвозил. Часов в двенадцать пришел, говорит: полный бак? - Полный.
- Ну, через полчаса поедем. Из гаража когда вырулил, он подсел, с чемоданом:
Богданов, можешь фары не включать? - Могу. - Давай. За Серебрянку выедем - там включишь. Я даже испугался - что такое?
Что такое - это мы поняли уже, когда комиссия приехала. Но замполита больше никто в Серебрянке не видел. И пару офицеров перевели, кстати, и начальника поменяли. Прежний простым ДПНК стал. Но, думаю, не за Валеркины ноги, а за невыполнение плана - завалили мы четвертый квартал.
Больше всего меня разбирало: с рогами замполит сдриснул или бросил, негодяй, верную жену? Джексон утешал, что с рогами, - но я сомневаюсь. Закогтил он Котрю, скорее, уже после. Использовал ее шоковое состояние. Как же: муж с лучшим в мире
- растворился в ночи, как наваждение. Лет пятнадцать, там, совместной жизни.
Дочь школьница. Ну, Вертипрах рассеял тьму. Сплошное сияние впереди дочь к бабушке, сами на юг, африканские страсти - у Джексона два шара под крайнюю плоть закатано (еще на зоне - как предчувствовал, что с чемпионом соревноваться.) Счастливо, ребята! По газам!
XI
Что хорошо в долгом сроке (не чрезмерно, конечно, четвертные эти усатые - нет уж, не приведи Бог)? - Что есть время помечтать, как его скостят. Тысячи дней, и в каждом - часок для смакования: вот, вызывают в ДПНК - распишись, пришел ответ из Москвы, сбросили тебе, завтра - свободен. Для того и прошения по помиловке пишутся - чтоб базу подвести под мечту, укоренить ее в реальности. Это ведь и на воле так: если только конца срока ждать - невыносимо, и вот - то до получки тянем, то до отпуска: нельзя жить без мечты.
И могло бы просиять - не так уж несбыточно, бывали случаи. Распуская ниточку судьбы, вижу ясно: Фаза, Фаза мне там оборвал, и - по-другому сплелся узор. Не жалею нисколько, да и глупо бы: узор-то другой возможен, но свитер - судьба эта самая - на меня же вязался. Хоть сначала начни: и любил, и сидел бы, и стихоплетствовал - это мое, мои размеры, неизменяемо. Ну, а плюс-минус годишник
- не суть. Это ведь не Аввакумово:
- Долго ли муки сея?
- До самыя смерти, Марковна.
И даже к такому был готов, но - переоценил свои возможности. Каждому бремя дается - точь-в-точь в меру сил (нам неведомую). А я и в холодной-то лишь пару раз сидел, - нет, далеко до протопопа.
Не на что роптать - за тридцать, а еще не повесился. И из самого тягостного до сих пор - вовсе не тюрьма, другое: пройти искус половой зрелости - и остаться человеком. Ведь как чуется в детстве: что-то нескладно в мире, неласково, неправильно живут. Так вот и задача: я научу, покажу - меня только и ждали, измаялись, бедные. Подрастаешь - выясняется: всему их уже учили, показывали - бесполезно! Все равно нервяки топчут друг другу. И тебя тут никто не ждал, - ну, родился, живи уж, не надоедай только. Словом, вот это мрачное битловское: "всё, что тебе остается, - это любовь" - последняя истина. Как раз к половой зрелости достигаешь. И всё спутывается: сводный хор сперматозоидов (их там несколько миллионов в каждой спевке) имитирует ангельский - и - веришь! Хорошо выводят!
Да, но я про Фазу хотел. Если Наташку и трудно понять, то Фазу - дело нехитрое:
Лорелея! Локоны эти обесцвеченные, чуть синева вокруг глаз, ключицы, косточки на запястьях - исчадье андеграунда, субтильная греза Чалдонии. Екнуло сердце столичного нонконформиста, и ей, видно, что-то помнилось под Фазиной плешью, потому что спелись быстро. Старший лейтенант Сойкин, инженер по озеленению, спит в будке на верхнем складе, а Фаза ему электропроводку в доме налаживает - до того увлекательное занятие, что однажды и одеться толком не успел: метров за двадцать они мужа в окно заметили - принесло в неурочный час.
- Ты чего здесь, Васильев?
- Да вот, розетку прикручиваю.
- Давно?
- Полгода.
Сойкин молча прошел в комнату, двустволку свою взял, переломил зачем-то, глянул в стволы, защелкнул обратно, патронов сунул в карман - и вышел. Фазе даже дурно стало:
- Натаха! Застрелится?
- Сейчас. Охотиться пошел.
И точно, Сойкин за ружьем и заехал - хотел тетеревов посшибать: все березы облеплены. Ну, и поохотился, от души. Только мазал много. А вечером синеву Наташкину усугубил основательно и сказал:
- Еще раз застану кого - на улице будешь ночевать.
А зима, между прочим, хоть и на убыль - но минус двадцать держится. На том тогда и кончилось вроде. Беда, что пристрастился и поколачивать стал Наташку регулярно. А зэков - вычеркнул из списков человечества. Чтоб хоть кому-то хоть что-нибудь - пусть отсосут. И когда из Москвы на меня характеристику затребовали: как, мол, сидит? Не рыпается? Можно скостить чуток? (такой порядок)
- нет, худого не написал, просто игнорировал. Что равнозначно. Дней триста мне лишних подарил для мечтаний. Не ехидствуя - царский подарок.
XII
В отличие от Надюшки, отпетой красули, ее старшая сестра, Лебедиха, была отвратна на вид и как-то неопрятно похотлива. ("Люблю пороться, как медведь - бороться!" - сама же рифмовала, прямо Сафо. Только что за медведь такой, интересно? Чалдонская разновидность?) Я и до сих пор, представляя похоть - если брать ее без макияжа влюбленности, эротического озорства, девственной грации - голимую четвероногую похоть, - вспоминаю белые патлы сосульками, плоскую безбровую мешковатую Лебедихину рожу, голос как из помойного бака - да что говорить: сам Кальтенбруннер, неутолимый онанист Кальтенбруннер признавался мне:
- Леня, восемь лет засижено, а вот выбирать придется: Ольга или сеанс - выберу сеанс.
Впрочем, Кальтя слыл у нас за гурмана и эстета, но возьмем грубый материальный критерий - гонорар (не такса! Оля - свободный художник): никогда за червонец не зашкаливал. И червонец-то - в случае сильного поддатия клиента.
Отец Надюшки и Оли на постоянные зэковские подначки отвечал неизменно и бодро:
"На то и делал, чтоб драли".
Но вот интересно, на что он делал Мишаню - шестнадцатилетнего недоумка, не сумевшего подписаться при получении паспорта? Забавная это была семья. Однажды Петровича (главу то есть), связанного, в ШИЗО привели ночевать. Невиданное что-то в Серебрянке, но обычной ментовки здесь не водилось - а он свою половину почтенную (за сорок бабе) с топором от дома до пилорамы гнал. Там уже зэки угомонили дурака. Орал, брызгался:
- Вяжите, вяжите - я ее научу, поганку! Пусть не думает!
А по дороге к киче уже внятно объяснил:
- Месяц, зараза, - то рвет ее, то падает. Я думал в больницу везти, а это она, сволочь, опять беременна! Рожать хочет!
- Так радуйся, Петрович, - свое же добро.
- Этого добра - вон, две бляди да идиот - что она еще родить может? Лучше зарублю ее на хрен! Лучше срок пусть дают!
Потом утряслось, конечно, - ни срока, ни пополнения семейства. Я только меланхолично порезонерствовал: вот, еще окошко готовилось - в наш свет. Ну, пусть бы дурака родила или потаскуху безмозглую, а все-таки окошко. И такие, значит, нужны. А ты - с топором, Петрович! Тоже мне, Раскольников! - в этом духе.