Они расселись на камнях передохнуть. Марьяна раздала всем по горсти сушёных грибов и по ломтику вяленого мяса. Козе тоже дала грибов. Дик поглядел неодобрительно, но ничего не сказал. Коза деликатно хрупала грибами, поглядывала на Марьяну, дадут ли ещё. Козе в этих местах было трудно добывать пищу, она была голодна.
— И вся ваша еда была в этих банках? — спросил Олег.
— Не только, — сказал Томас. — Еда была в ящиках, коробках, контейнерах, бутылках, тюбиках, пузырьках, мешках и много в чём ещё. Еды было, скажу вам, друзья, много. И ещё там были сигареты, которые мне часто снятся.
И вдруг Олег понял, что находка фляги, консервных банок, следов подействовала не только на него или Дика. Больше всех изменился Томас. Словно до этого момента он и сам не очень верил в то, что когда-то был за перевалом, где едят из блестящих банок и во флягах бывает коньяк. И этот чужой, но желанный для Олега, чужой и, в общем, ненужный для Дика мир отдалил Томаса.
— Пошли, — сказал Томас, поднимаясь. — Теперь я почти поверил, что мы дойдём, хоть самая трудная часть пути впереди.
Они пошли дальше. Марьяна держалась ближе к Дику, она беспокоилась, не плохо ли ему. У Марьяны есть это качество — всех жалеть. Иногда Олега оно трогало, а сейчас злило. Ведь видно же, что Дик здоров, только глаза блестят и говорит громче, чем обычно.
— Это дверь, — произнёс Томас, который шёл рядом с Олегом. — Дверь, за которой начинаются мои воспоминания. Ты понимаешь?
— Понимаю.
— До этого я мог только представлять, — продолжал Томас. — И я совсем забыл об этом привале. Твоя мать несла тебя на руках. Она совсем выбилась из сил, но никому тебя не отдавала. И ты молчал. Дик орал, понимаешь, как положено голодному и несчастному младенцу. А ты молчал. Эгли всё крутилась возле твоей матери, они же были ещё совсем девчонками, лет по двадцать пять, не больше, а раньше дружили. У неё ничего не осталось в жизни, только ты.
Томас вдруг закашлялся, его согнуло пополам. Он упёрся ладонью о каменную стену, и Олег заметил, какие жёлтые и тонкие у Томаса пальцы. Дик с Марьяной ушли вперёд и скрылись за поворотом.
— Давайте я понесу мешок, — предложил Олег.
— Нет, сейчас пройдёт. Сейчас пройдёт… — Томас виновато улыбнулся. — Казалось бы, я должен руководить вами, подавать пример подросткам. А тащусь еле-еле… Знаешь, мне показалось, что, если я глотну коньяку, всё пройдёт. Это наивно…
— А вы выпейте ещё, — сказал Олег.
— Не надо. У меня температура. Добраться бы до перевала. Мне бы в больницу — покой и процедуры, а не восхождение и подвиги.
Часа через два ущелье кончилось. Ручей маленьким водопадом слетал с невысокого, метра два, обрыва. Но взобраться на него оказалось непростым делом. Томас так ослаб, что его пришлось втаскивать наверх. Козу поднимали на верёвке, и перепуганное животное чудом никого не покалечило, отбиваясь тонкими бронированными ногами.
Было странное ощущение: два дня они поднимались узким полутёмным ущельем, слыша только журчание воды, и вдруг оказались во власти простора, какого Олегу не приходилось видеть.
Покрытое снегом, с редкими каменными проплешинами плоскогорье простиралось на несколько километров, упираясь в стену гор. С другой стороны, скатываясь бесконечным крутым откосом, оно вливалось в широкую долину, сначала голую, каменистую, затем на ней возникали точки кустов и деревьев, а далеко-далеко к горизонту эти точки сливались, густея, в бесконечный лес. Там, в четырёх днях пути, был посёлок. Правда, его отсюда не разглядишь.
— Вот тут, — сказал, всё ещё стараясь отдышаться, Томас, — тут мы поняли, что спасены. Мы шли от гор, какой там шли — ползли, волоча больных, замерзая, ни во что не веря, и внезапно вышли к этому плоскогорью. Оно, как видите, чуть поднимается к краю, и потому, пока мы не добрались сюда, мы не знали, что есть надежда. Шёл снег, метель… кто же был первым? Кажется, Борис. Ну да, Борис. Он ушёл вперёд и вдруг остановился. Я помню, как он вдруг замер, но я так устал, что не понял, почему он стоит. Когда я подошёл к нему, он плакал, и лицо его обледенело. Видимость в тот день была плохая, но иногда снежная пелена рассеивалась, и мы поняли, что там, внизу, в долине, есть деревья. Значит, есть жизнь…
Дул ветер, к счастью несильный, коза начала скакать, резвиться, радуясь простору, подбрасывая мохнатый зад, оставляя глубокие треугольные следы на снежной простыне. Остановилась возле бурой проплешины, стала разрывать смёрзшуюся землю роговой нашлёпкой на носу, вздыхая, ахая и блея, — видно, почуяла что-то съедобное.